Голографическая запись погасла. Джонкиль лежала на массивной кровати в маленькой комнате за гостиной. Дверь была заперта. Но Джонкиль ощущала, что не одна, чуяла чье-то незримое присутствие рядом с кроватью. Она медленно повернула голову на подушке — посмотреть, кто же с ней рядом.

Чья-то рука гладила коротко стриженные волосы Джонкиль. Ласка… Приятно… Джонкиль почувствовала себя кошкой, которую почесывают за ушком. Томно, разнеженно улыбнулась. Знакомое ощущение… Точно просыпаешься в первый день каникул, и мама садится на край постели поболтать, и спешить некуда. Но здесь, в темной комнате палаццо, рядом с ней была не мама, а какая-то удивительная дама… Джонкиль где-то ее уже определенно видела, но только вот вспомнить бы где. Может, встречала где-то в городе, ведь в нем обитают чудаки-одиночки — прогуливаются в бирюзовых сумерках на закате или в орхидейной дымке рассвета, когда над лагуной висит утренняя звезда. Знакомый облик — высокая, стройная, гибкая, в просторном голубом одеянии… А какие волосы! Шелковый белокурый водопад струится по спине и плечам, укрывает упругие груди, обрисованные голубой тканью, спадает ниже талии, на узкие бедра и плоский живот и ниже, ниже, там, где русалочье раздвоение меж ее ног…

— Привет, — сказала ночной гостье Джонкиль.

Женщина едва приметно качнула головой — заколыхались белокурые шелка. Это означало призыв к молчанию. Это означало — нам с тобой слова ни к чему. Но на лице гостьи мелькнула ответная улыбка — скользнула по губам и пропала, точно облака на небе. Эта улыбка одновременно и манила, и успокаивала. Темные, непроницаемо темные глаза устремились на Джонкиль с пристальной, какой-то жестокой нежностью. Джонкиль уже случалось ловить такие взоры, ей ведом был их тайный смысл, и теперь по ее телу пробежала необоримая дрожь, и она устыдилась себя. Отозваться так пылко и так скоро… Но женщина уже склонилась над ней так низко, что ее лунное лицо расплывалось перед глазами Джонкиль, а белокурая грива щекотала кожу девушки. Прикосновение губ — уверенное, властное… «Да, о да», — беззвучно ответила Джонкиль.

Женщина по имени Ионинна накрыла Джонкиль своим телом, придавила к постели всей тяжестью, и Джонкиль лежала распластанная и беспомощная, но эта беспомощность была ей сладостна и желанна. Воля ее таяла, ей и пальцем было не шевельнуть, да и зачем? А руки Ионинны уже скользили по телу Джонкиль, уже ласкали ее груди, осваивали холмики и впадинки, так нежно, так неторопливо… Джонкиль трепетала. Обтянутые голубым шелком бедра мягко терлись о тело Джонкиль, наплывали, как волна, и Джонкиль изнемогала и таяла под этим нажимом, и выгибала спину, подаваясь навстречу. Она закрыла глаза и не думала ни о чем, лишь о том, что тело ее, не спеша, движется к сверкающей конечной точке, а руки незнакомки гладят, ласкают, нежат, проникают, щекочут, а русалочий хвост прижимается все теснее, и вот в ушах уже шумит прибой. Ионин-на целовала и целовала Джонкиль, и та ощутила, будто тело ее плавится, перетекает в тело ночной гостьи, растворяется в ней без остатка, и даже сил кричать нет. А потом Джонкиль — распростертую, беспомощную — накрыла сладостная и мощная волна, и еще, и еще, и каждая новая волна словно смывала и уносила какую-то часть ее «я». А когда ничего не осталось, Джонкиль пробудилась в непроглядной тьме и полнейшей тишине, и на ней, точно крышка, лежало что-то твердое, но почти невесомое, и золоченая рама холодила тело Джонкиль. Потрет упал прямо на нее и укрыл ее с головы до пят.

Джонкиль сбросила с себя картину, та со стуком упала на пол. Девушка поспешно обшарила себя — она почему-то ожидала, что будет вся вымазана какой-то слизью или влагой, но нет, ничего подобного. Лишь слабость, шум в ушах да отчаянный стук сердца, заглушавший тишину.

— Соедините меня со смотрителем! — приказала Джонкиль тупому роботу в будке связи — тому, что в прошлый раз отвечал на ее расспросы о сундуке-обманке.

Снаружи по площади метался яростный ветер, и казалось, развалины покачивались на ветру — вот-вот упадут. Ветер нес облачка пыли и мелкий сор — то, что раньше было бумагой, тканью, а может быть, кожей. Ветер морщил воду лагуны.

— Смотритель не может ответить. Ваш запрос будет учтен, — ответил механический голос.

Но картина… это важная находка! Я хочу, чтобы ее сегодня же переместили, ей нужны соответствующие условия хранения!

Робот отключился.

Джонкиль постояла в будке, точно в маленьком космическом корабле, опустившемся на неведомую и враждебную планету, где ветер несет сор чужой, непонятной жизни.

Не дури! — велела самой себе Джонкиль. Вышла из будки и, пригибаясь, двинулась против ветра. Настоящая пыльная буря, ничего общего с мягким ласковым ветерком, который дует в нормальных, цивилизованных краях. — Подумаешь, сон. Это от одиночества. Всего-навсего старая картина, да к тому же еще и скверная. Возвращайся к работе, и все пройдет.

И Джонкиль вернулась к работе. Она методично сфотографировала все образцы резьбы в палаццо, показавшиеся ей необычными или как-то связанными с Венерой: изображение богини верхом на полумесяце; змею, обвивающую то ли планету, то ли шар. Перебросила фотографий в компьютер, распечатала и развесила распечатки по стенам своей комнаты. Портрет Ионинны Джонкиль уже успела убрать, но то ли она утомилась, то ли еще что, картина показалась ей тяжелее, чем в первый раз. В гостиной Джонкиль прислонила портрет лицом к стене, точнее, к зеркалам. Теперь ее отделяли от Ионинны метров двадцать пять, да еще плотно запертая дверь.

Она вновь обошла палаццо, измеряя, записывая цифры, делая заметки. Открыла ставни и долго смотрела на каменный улей города и на водную гладь. Ветер стих, на город наползал туман, и к середине дня он поглотил современные башни по ту сторону лагуны, точно их и не было.

— Здешний свет всегда отливает зеленью, — добавила Джонкиль, — смесью желтого и синего. Когда небо на рассвете или на закате розовеет, вода делается зеленой, точно микстура в аптечной склянке.

Через два часа солнце склонится к закату и наступит ночь.

Нет, ну это просто смешно. Чего таить, признайся себе, ты нервничаешь, ты чего-то ждешь. Но нечего бояться и тем более нечего предвкушать, так что не глупи.

Джонкиль ощущала подавленность, слабость, даже изнеможение, поэтому приняла двойную дозу витаминов. Она вскользь подумала, не в отравлении ли дело. Может, она съела что-то не то на прощальной вечеринке. Да, точно, вот из-за этого кошмары и снятся.

На чердак она больше не поднималась. Прогулялась по двору, похожему на полутемный грот, затем по саду — путеводитель послушно показывал ей, где раньше были тропинки, живые изгороди, деревянные заборчики и фонтан. Но эту голограмму она смотрела совсем недолго — слишком сильно работало воображение, и картинки, возникавшие перед мысленным взором Джонкиль, заслоняли все голограммы. А видела она Ионинну в серо-голубом наряде, Ионинну, блуждающую в тенистых аллеях сада.

«А кто, собственно, такая эта Ионинна?» — задумалась Джонкиль. Она решила, что ее подсознание переплавило и слепило в единое целое выдержки из записей звездочета Иоганнуса и нарисованную женщину. Что-то из его записей она забыла, а подсознание все запомнило. Судя по всему, несчастный звездочет истово верил, будто какой-то инопланетный разум с планеты, которую он наблюдал в телескоп, проник в его, Иоганнуса, сознание, а через него и в наш земной мир. Иоганнус, что вполне естественно, решил, будто носительница этого разума — женщина. (Ну да, Джонкиль читала, что в те времена всех необычных женщин объявляли если не ведьмами, так дьяволицами, исчадиями ада; как же Иоганнусу подумать иначе.) Образ этот овладел Иоганнусом с такой небывалой силой, что перешел в старческую одержимость, и тогда звездочет написал портрет — конечно, приблизительный, он ведь и планету, увиденную в телескоп, подогнал под привычную ему картину ада, только холодного. А написав потрет, он дал этой дьяволице свое имя, только в искаженной форме, — она ведь была его творением и порождением.