тут не справиться, она одела меня, отнесла в машину и повезла в больницу, а я, свернувшись на сиденье, все смотрела на нее недоверчиво, ошеломленная до такой степени, что ощущала пустоту.

Ту самую, от которой пыталась сбежать весь день, заполнить ее, требуя присутствия матери. Пустота беспрерывно разрасталась, превращалась в пропасть, в свободное падение. Но потом, в больнице, нас забросали вопросами насчет этого происшествия, все допытывались, действительно ли это несчастный случай, и я отвечала: «Да, да, да», – потому что почуяла опасность разлуки с ней.

Не твоя это была вина, думаю я тридцать лет спустя.

И не моя.

Никто не виноват в том, что мы были так одиноки.

– Ты классно играла, – говорю я, ища ее руки.

Беру, легонько пожимаю, и ее рука реагирует – обвивает мои пальцы, удерживает их. Никколо кивает:

– Да, ты крута. В «Вавилонии» тебя бы каждый вечер приглашали выступать.

В его голосе слышится сожаление. Мама поспешно отвечает:

– Ничего, Ник, неважно. Мы столько хорошего пережили вместе.

Мы – оттаявшие, благодарные – продолжаем смотреть эту любительскую и наполовину испорченную запись, которую никто, кроме нас, никогда не видел и не увидит. Это секрет, предназначенный для частного, закрытого семейного просмотра. Мы три чужака, которые мешали друг другу, причиняли друг другу боль, но сейчас мы здесь, и я понимаю, что нам нечего прощать друг другу. В конечном счете я решаю, что имеет больший вес во всей этой истории. И я выбираю то добро, которое мы друг другу дали.

Я слушаю мамину игру на бас-гитаре. Как жаль, что она не смогла стать тем, кем хотела; возможно, даже стать известной. Надеюсь, что искренность этого момента хотя бы частично возместит ей то признание, которое она потеряла, и что ее страсть к бас-гитаре продолжит гореть в каком-то уголке ее души.

Я снова вижу маму на экране: она придвигается к микрофону и тоже поет припев:

How I wish, how I wish you were here.

We’re just two lost souls

swimming in a fish bowl,

year after year,

Running over the same old ground.

What have we found?

The same old fears.

Wish you were here[27].

Я думаю о тебе, Беа.

Вот бы ты была сейчас здесь.

* * *

Когда я поднимаю жалюзи, на улице тоже темно. Вся Биелла – точно маленький рождественский вертеп у подножия гор. И я осознаю, что на остров, где я росла до того, как познакомилась с Т., папой и Беатриче, не ходят обычные поезда.

Распахиваю окна, впуская свежий воздух. Звонит домофон, Никколо вскакивает с дивана.

– Кажется, Марина, – говорит он с явным облегчением и бежит открывать.

Перед этим я заметила, что глаза у него немного покраснели. Может, поплакал, пока мы смотрели концерт. Я слышу, как открывается входная дверь. Эта Марина очень вовремя. Она заходит в гостиную, смущенно представляется сначала маме, потом мне. Волосы цвета фуксии, черная помада, татуировка на шее; на первый взгляд ей лет пятьдесят. Но я зареклась судить о ком-либо по внешности: сначала нужно узнать человека.

Мама спрашивает, не хочет ли она кофе или аперитив, и та отвечает:

– Аперитив, пожалуйста.

Мы выпиваем, болтая о чем-то, что не задерживается в моей голове, потому что в ушах у меня все еще звучит Pink Floyd, вокруг летают комары, ноздри ощущают запах паниссы, а аперитив добивает меня. Когда Никколо с Мариной уходят «прошвырнуться» (двадцать пятого декабря – куда?), я иду в ванную смыть макияж, нахожу в мамином шкафу что-то домашнее, растягиваюсь на диване и кладу ей ноги на колени.

Приятно быть с ней вдвоем. Я закрываю глаза и беззаботно думаю, что мы даже подарки не развернули. Да и кому они нужны? У нас были дела поинтересней. А теперь я даже готова заснуть. Но мама – наверное, ощутив между нами эту волшебную доверительность, – осмеливается спросить:

– Я слышала, Беатриче пропала… – Она замолкает. – Надеюсь, с ней ничего не случилось. Ты знаешь что-нибудь?

Мы ни разу не говорили о Беатриче с того лета. Но я знала, что мама, так же как и отец, продолжает воодушевленно следить за ней в интернете, хоть и мне об этом не сообщает.

К своему удивлению, я не испытываю раздражения, неудовольствия. Отвечаю даже весело:

– Ну что с ней может случиться, мама? Ее даже из пушки не убьешь. Весь мир взорвется, рухнет, метеорит ударится об землю, а она – можешь мне поверить – будет на том же месте, на поул-позишен, все такая же непобедимая…

– А ты внимательно рассмотрела ее последнюю фотографию? – прерывает мама.

– А что? – смеюсь я. – Разве она не была такой же кудрявой, элегантной и безупречной, как всегда?

Мама, потянувшись к телефону, качает головой:

– Нет, милая, посмотри-ка.

Я сажусь, придвигаюсь к ней. Мама открывает твою страницу, увеличивает изображение, которое ты опубликовала девятого декабря, и указывает пальцем на деталь, которую хотела показать мне, а я недоверчиво таращу глаза, прекратив смеяться и дурачиться. У меня перехватило дыхание: как я могла не заметить?

– Узнаешь ее?

«Эрмес», коллекция осень-зима 2007 года. Винный цвет. Чистый фетр. Последний подарок, который я сделала тебе на день рождения, на виа Маскарелла. Конечно, я узнаю ее. И помню, как мне было плохо, потому что я в жизни еще столько денег не тратила, а ты не снизошла до того, чтобы надеть ее хотя бы раз.

– Я сразу заметила, – продолжает мама, – мгновенно. Потому что этой шляпой, как и всем заказом «Эрмеса» в ту зиму, занималась я. Прошла всю цепочку, от ткани и до последнего шва.

Она испытующе глядит на меня, пытаясь понять, что я чувствую. Я прячу лицо, не отрывая глаз от фотографии – от тебя, улыбающейся в своем обычном стиле, столь безапелляционно на первом плане, что блекнет любое место, любой фон, пейзаж; винный цвет шляпы просто прожигает объектив, и я не могу понять, как же он мне сразу не бросился в глаза – или потом, когда я смотрела газеты, телевизор. Что я вообще видела в тебе все эти годы?

– По-моему, тут сообщение для тебя, Элиза, точно. Она надела эту шляпу перед тем, как исчезнуть, чтобы сказать тебе что-то.

Я перевожу взгляд на маму и думаю, что она права. Я растрогалась, разволновалась, как будто я снова в лицее и Лоренцо, к примеру, написал на стене: «ЭЛИЗА, Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ» или посвятил мне песню на радио. Хоть никто и не смог бы прочесть твое послание, ты