Ну вот, а что зарабатывал Сметонин, издерживал не только на родню, когда случались особо большие гонорары – допустим хозяйственник, крупная растрата, а благодаря Сметонину он не токмо что от вышки ушел, сел всего лет на пять, бывало, даже на три, да еще лагерь ему определили общего режима; с ним расплатятся, он деньги делит на две равные кучки. Одна, как обычно, домашним, другую отправлял по тайным монастырям, старцам-схимникам, подвижникам. Приезжали специальные нарочные и забирали.

Конечно, это было опасно и делалось тихо, по возможности без шума. До́ма на сей счет не распространялись. Впрочем, – говорит отец, – со схимниками давняя история. Сметонин на том свете, уже семь лет в могиле. До́ма тоже нет, слышал, что там сейчас районное отделение милиции; как он умер, родня и разбежалась. В общем, всё быльем поросло, было и нет. Что тут может быть для вас интересного, – говорит отец, – я, гражданин следователь, и не представляю».

Зуев: «Может-может. Я больше скажу, Жестовский, чем дальше всё уходит, тем интереснее делается. И другое скажу, чтобы уже совсем в открытую: ты не думай, Жестовский, я не просто так, не наобум о Сметонине спрашиваю. Раз теперь моя очередь рассказывать, знай: что вы с ним по бульварам фланировали, поди те же двадцать лет знаю. С того самого года, когда ты в его доме с Алимпием снюхался. Как раз тогда меня по службе к Сметонину и приставили. Лично Ягода распорядился.

Когда-то я был беспризорником, в трамваях по карманам шарил. Потом детдом, дальше прямым ходом в ГПУ. Они над нами шефство водили, звали своей сменой, я был шустрый, неглупый, в общем, решили, что подхожу. Поначалу определили в наружку. Мне это как воды попить, не работа – развлекуха. Напялю на себя какую-нибудь рвань – шпана она и есть шпана, – кто меня видит, за карман хватается – цел ли лопатник, а чтобы догадаться, что они мне теперь для другой надобности, такой умник еще не родился.

Ну вот, вызывает нас Ягода – всего пять человек – старший оперуполномоченный Плетнев и говорит: “У меня для вас особо важное и особо секретное задание. Женам, матерям, товарищам по службе – никому – даже под пыткой. Вплоть до увольнения из органов и трибунала”.

Мы, понятно, под козырек. Ягода дальше: “Для пущей конспирации вы где работаете, там и останетесь, а тем, что я поручаю, будете заниматься, как говорится, на добровольных началах и в свободное от основной службы время. – Продолжает: – Сами знаете, с человеком ничего не поделаешь, любит следить за своим ближним, всё про него знать: и с кем, и где, и как, слабость, конечно, но простительная. Вот и я вас хочу в такие любопытные определить. Награда, ясное дело, тоже будет, но не сразу и даже не завтра, пока хватит, что начальство вас не забудет, значит, при очередном производстве зачтется”.

Мы стоим, переминаемся с ноги на ногу: всё же большое начальство, а говорит запросто, по-товарищески; он осмотрел нас, сразу всю группу, взгляд, как в газетах писали, вправду колючий, но смотрит не зло, скорее насмешливо, и так же говорит, по-доброму: “Еще одна важная вещь: надо правильно следить, не увлекаться. Объект серьезный, в подобных делах опытный, а вам светиться нельзя, так что учтите, ближе чем на пятьдесят метров ни под каким предлогом не приближаться. Потеряли, значит, потеряли, за это с вас никто шкуру не спустит. Потому что нас в первую очередь даже не сам объект интересует, а кто вхож к нему в дом. Кроме, конечно, всякой разной родни. Значит, посторонних на карандаш и под особый учет”.

На практике, – продолжал Зуев, – всё обстояло следующим образом. Плетнев, кажется, из Житомира, выписал сестру Татьяну. Ей наискосок от Сметонинского дома поставили газетный киоск, особнячок во дворе, но из киоска через ворота разглядеть подъезд можно. В итоге Татьяна оказалась самым ценным агентом.

Место, конечно, не бойкое, выручка копеечная, но всех, кого надо, Татьяна с рук на руки сдаст нам. Плетнев координировал как начальник, а мы вчетвером – между прочим, я в очередь с твоим родственничком Телегиным, – дежурили на ближайших к Собачьей площадке трамвайных остановках; выудим нужного человека из толпы, а дальше – это уже дело техники: сопровождаем, обычно на один из московских вокзалов.

Там сметонинских гостей у нас другие перенимают. Мы их даже не знали. Просто давали ориентировку, остальное не наша печаль, мы свою работу сделали и можем вернуться на постоянный пост. Вот так, товарищ Жестовский, полтора года господа по бульварам прогуливались, а мы, как водится, по трамваям толклись. А потом Ягода, как и обещал, отправил меня служить на Дальний Восток. С повышением – всё чин чином».

Отец: «Ну а со Сметониным – зря следили или что-то нашлось?»

Зуев: «О, столько нашлось, что не счесть. Не адвокат – пещера с сокровищами. Полстраны можно посадить, и еще бы осталось. У нас прямо руки чесались запустить движок, но отмашки не было. А на рожон кто полезет?»

Отец: «Тогда я, гражданин следователь, что-то перестал понимать: то вы себя неразумным звали, видно, теперь мой черед. Вы же про Сметонина раз в сто больше меня знаете. Наверняка про Алимпия тоже. Опять же показания на них вам без надобности. Один семь лет в земле, с того света не докличешься, суеты много, а толку с гулькин нос. Если вы когда раньше думали брать его, считайте, опоздали, с концам улизнул. Хотя у МГБ руки длинные, туда, где сейчас Сметонин, и для вас хода нет. Тот же коленкор с Алимпием; брать Алимпия – совсем глупость, он теперь ваш, свой в доску и не филонит, работает хорошо. Что на него потратили, одним Сбаричем отбил. В общем, кто кого должен просвещать, – говорит отец, – это вопрос темный».

Зуев: «Так, да не так, гражданин Жестовский. Сметонинских гостей я больше вас насчитаю, то есть с арифметикой у меня и вправду получше будет, а вот сообразительность хромает. Двадцать лет прошло, а я, хоть и страсть как хочется, всё не могу догадаться: что вы такое важное друг другу говорили? У меня слух хороший, но за пятьдесят метров и мне было не разобрать».

Отец: «Ну да, расстояние серьезное, всего не расслышишь, то одно, то другое упустишь, бывает, даже мысль потеряешь».

Зуев: «Вот-вот».

Отец: «Тут я, конечно, помочь смогу, вы, гражданин следователь, обратились по правильному адресу. Только я свои показания по Сметонину уже давно дал».

Зуев: «И кому?»

Отец: «Вы, наверное, в мой листок по учету кадров заглядывали?»

Зуев: «Заглядывал».

Отец: «Думаю, там значится, что в 1947 году я был арестован по делу романа “Царство Агамемнона”, который, собственно, и написал. В этом моем Царстве-государстве треть, не меньше, то есть страниц сто пятьдесят – двести – всё Сметонин и его дом. Только в “Агамемноне” я для конспирации усек имя адвоката, получилось Тонин, остальное один в один. В общем, – говорит отец, – поднимаете то мое дело, находите, куда подшита рукопись, и объект весь прямо на блюдечке. Я его красиво сервировал и красиво выложил. И Сметонин у меня живой, а не как сейчас, на Троекуровском кладбище».

Зуев: «Про роман знаю, придет время и для романа, а пока давайте без “Агамемнона”. Наш учитель литературы в десятом классе говорил: у романа свои законы – у жизни свои. Зеркало, конечно, но маленько с изъяном. Случается, что и просто кривое. У “Агамемнона” всё впереди. Я, Жестовский, зуб даю, каждое слово по нему сверю, устрою вам очную ставку. А до тех пор условимся: по программе письменное сочинение в конце месяца, сейчас у нас устный опрос»”.