Что касается отношений уже с Электрой. Да, эта греческая история им обеим дорого встала, отравила жизнь, но, в сущности, всё было обыкновенной глупостью. Мать родила ее очень рано, ей еще не было девятнадцати. Родила от человека, которого если и любила, то не слишком сильно.

“А тут сразу пеленки, бессонные ночи, да и кричала я, – рассказывала Электра, – так, что соседи грозились придушить. Но хуже всего, конечно, кормление грудью и сцеживание молока – хоть на несколько часов хочешь куда-нибудь пойти развлечься: к примеру, в консерваторию, там как раз дирижирует Соллертинский, или в клуб по соседству, где Маяковский читает свое «Облако в штанах». А у нее страшный мастит, и вот я сосу и, значит, наконец замолкла, а она, будто заступив на смену, волком воет.

В общем, радости от меня, – рассказывала Галина Николаевна, – ей было немного, и мать, чтобы окончательно не заскучать или просто шлея под хвост попала, придумала, что она не просто так мучается – мастит, крики – цветочки, а не цветочки, что она Клитемнестра, а я Электра, и растит она меня себе на погибель.

При каждом кормлении мне это говорилось, и я, едва что-то стала понимать, подхватила. Вот и прожила жизнь Электрой. И ведь получилось, – говорила Электра, – конечно, расхождения были, не без того, но в целом все признали, что царство – мое, по закону мое.

И главное, что ставят в вину матери: в сорок седьмом году она дала показания почти на восемьдесят человек, многие из которых на долгие годы попали в лагеря. Но и тут велика ли ее вина?

Когда я увела у нее Сережу, – рассказывала Электра, – матери ничего не осталось, пришлось вернуться к отцу. Как-то жили, а потом – дело было уже после войны – отец начал писать свой роман. Она посмотрела на это, посмотрела и решила, что, в сущности, быть женой знаменитого писателя не хуже, чем знаменитого чекиста, в любом случае, меньше нервов. Дальше честно помогала отцу. Каждую страничку чуть не с десяток раз перестучала. Когда роман был окончен, сказала себе, что костьми ляжет, но он будет напечатан, принесет Жестовскому славу.

Нравился ли ей роман? Да конечно нет! Он и не мог ей нравиться. Литературу она считала суррогатом жизни, а кому интересны суррогаты? Через полгода людей, которых она знала, одного за другим, стали арестовывать и отправлять на Лубянку. Ее саму, кстати, повязали одной из первых.

Поначалу мать решила, что все обезумели – губить людей из-за подобной ерунды. А потом объяснила себе, что, наверное, на Лубянке живет некий огромный Молох, время от времени он делается голодным, на манер дракона ему тогда приносят в жертву, отдают на заклание невинных людей. Он насытится ими и успокоится. По-другому нельзя, потому что все его боятся. Лучше пускай наестся до отвала и уползет спать в свою пещеру. И еще сказала себе, что, наверное, такие правила игры и такое время, что Георгия Победоносца нет и не предвидится. А она кто? Слабая женщина. Что она может? Коли они хотят от нее показаний, она даст, даст какие хочешь и на кого хочешь. Только будет надеяться, что вдруг они опамятуются, в разум придут.

Дальше берем отца, – продолжает Электра. – Про его доносы я уже сказала. Но и с доносами, и с показаниями, которые он давал следователям, всё одно. Ему еще в детстве объяснили, что хуже вранья нет ничего. Как бы ни было трудно, надо говорить правду. И людям, и Богу на исповеди. Откроешь душу, покаешься – и сразу такое облегчение! С ним ничего не сравнить.

А потом отец уже от себя добавил, что сейчас, когда Божьи храмы разметали, раскатали по бревнышку, если кто и есть наместник Высшей силы здесь, на земле, то государство. Значит, когда ты следователю на допросе говоришь правду, ты эту правду говоришь самому Господу. Государству твоя правда необходима, без нее ему с нами не совладать. То же и с «Новой литургикой», которую отец писал почти сорок лет, и с остальным”.

И вот Электра – день за днем рассказывая мне и об отце, матери, Телегине и о себе, рассказывая, как отец, приняв постриг, кочевал по России, как Лидия Беспалова нашла его на станции Пермь-Сортировочная и вы́ходила, спасла, рассказывая про Мясникова и великого князя Михаила, – так подбирала слова и так ставила ударения, будто спрашивала: хорошо ли, нравится ли мне то, что она унаследовала от Агамемнона. Говорит и высматривает, ищет, надо ли было идти на всё, только бы заполучить отцовское царство? Стоила ли овчинка выделки? А если нет, если оно мне не покажется, тогда и ей ничего не надо, пускай идет в распыл. Кому что глянется – тащи к себе в дом.

Возвращаясь к телегинскому делу. Отец, рассказывая о нем, говорил Электре, что в жизни ему попадались разные следователи. Были фанатики и просто изощренные, даже восторженные любители самого процесса дознания. Дверь заперта, а тебе во что бы то ни стало надо за нее проникнуть, хотя бы одним глазком глянуть, что там находится. Много было обыкновенных садистов, пыточных дел мастеров, но случались, особенно поначалу, и наивные, как дети. Конечно, и у этих было безошибочное классовое чутье, которому они всецело доверяли, однако если в тебе находили своего – например, такого же солдатика, неведомо зачем отправленного заживо гнить в проклятые, залитые водой галицийские окопы, заживо до тех пор, пока во время очередной атаки – неважно, нашей на австрияков или австрияков на нас – наконец не подстрелят, он мог легко и не задумываясь тебя отпустить, даже сунуть на дорогу краюху хлеба. Потому что вчера был такой, как ты.

Позже в ГПУ стали верстать людей другого пошиба, но всё равно умных среди них было немного. Одни просто методично и не спеша, что называется “до верного”, загоняли тебя в угол, другие, наоборот, будто дятел, долбили и долбили в одну точку, но виртуозы следственного дела, конечно, тоже случались.

“В тридцать четвертом году отца допрашивал именно такой профессионал. Отец хорошо помнил, как две недели подряд он перебирал совсем ненужных ему людей, с которыми, может, ты и встречался или пару раз вы оказывались в одном доме и, когда отец окончательно запутался – где он слышал эту фамилию и эту, откуда он ее знает, – молниеносный бросок к центральной фигуре, которая, единственная, и интересовала следствие. И снова – по дальней периферии, то есть по самому большому кругу, будто остальное ему безразлично”.

От такого, в сущности, совершенно маятникового хода, когда ты как осел поворачиваешь туда-сюда колодезный ворот: перед носом – пук морковки, морковка – это да, морковка – это вещь, а до воды: качается вода или нет – тебе нет никакого дела, о воде ты не помнишь, знать ничего не желаешь – и вдруг на одном слове мерность допроса сбивается. Словно споткнувшись, следователь теряет скорость, сходит с орбиты и всё это – чтобы снова вспомнить того единственного человека, который сейчас его занимает. Через несколько минут, будто опамятовавшись, он продолжит нарезать круги.

“Что касается следствия зимы пятьдесят третьего – пятьдесят четвертого годов, – объясняла Электра, – отец до конца своих дней вспоминал о нем, как о самом странном в жизни”.

Впрочем, у меня, когда я с начала и до конца прочитал телегинское дело, подобного ощущения не создалось. Я и Кожняку говорил, что, хотя на первый взгляд дело выглядит необычно, печатать его нам будет легко. Если говорить о том, что интересовало следователя Зуева, который его вел, то протоколы четко дробятся на три группы.