В общем, моя осторожность легко соединилась с прежними страхами Электры, что вот однажды я или случайно, или намеренно кому-нибудь расскажу о наших с ней ночных разговорах, выдам ее, и тогда всё погибнет. Я говорил, что едва это понял, – дал себе слово держать рот на замке. И неважно, что сейчас Электра уже лежала в земле, лежала давно, и мое честное слово никому было не нужно.

Еще в доме для престарелых я знал, что Электра рада, что я всё, что от нее услышу, тут же, стоит ей уйти спать, сажусь записывать. То есть она хотела, чтобы это осталось, не кануло в небытие. Конечно, Электра не назначила меня своим официальным душеприказчиком, мне и сейчас неизвестно, где посреди волховских болот искать блиндаж, в котором последние годы жил ее отец и где, как я до сих пор убежден, лежат, ждут своего часа главы его второго неоконченного романа, наверное, и многое другое. Но с записями, которые самолично делал, я во всех смыслах был волен, имел право распоряжаться ими, как считал нужным. То есть тут я мог ничего не бояться, однако другие страхи Электры никуда не девались.

В доме для престарелых я видел, что чем быстрее дело идет к концу, тем больше она колеблется. С одной стороны, Электра выстроила свою жизнь так, чтобы с возу ничего не упало и не пропало. “Царство Агамемнона” росло и крепло, когда придет время, перешло к ней, Электре. Дальше – уже кому она назначит.

Теперь на всем, ради чего жила, разом поставить крест было трудно. А с другой стороны, страшно оставаться со всей этой кровью один на один. И тут Электре вдруг стало казаться, что со многим и, главное, добровольно я готов ей помочь. Что я чуть ли не согласен всё это с ней разделить. А поскольку, как ни крути, я человек сторонний, ни в чем и никогда не участвовал, то есть ни меня не убивали, ни я не убивал, мои записи сделают ее жизнь просто частью истории. Маленькой деталькой огромного безжалостного механизма, у которой, как понятно, подобно прочим гаечкам и шпунтикам, не было и малейшей степени свободы. Она то ли что-то держала, то ли ходила туда-сюда там, где ее привинтили; в любом случае, никакой свободой воли здесь и не пахло. В общем, если ее, Электру, и надо судить, то точно не в нашей жизни, а кроме того, придется признать, что всем им сильно не повезло.

В доме для престарелых Электра много размышляла о том, что есть такие страшные времена, что, сколь бы ты ни хотел быть хорошим, тебе всё равно не дадут; знала, что ей станут возражать, скажут другую известную вещь, что, коли время было таким страшным, надо было быть тише воды ниже травы, а не лезть в отличники, не маршировать в первых рядах. Сиди себе на последней парте: пока ты на “камчатке”, никто о тебе не вспомнит и камня в тебя не бросит. Конечно, подобный путь был, но Электре всегда хотелось и на елку влезть, и попу не ободрать, а как не ободрать, она не знала. Объяснила себе и мне, что в чем, в сущности, она виновата, что делала плохого?

Отчетливо, что три года она говорила со мной именно об этом, я понял лишь на сороковой день после смерти Электры, когда, ничего не пропуская и не меняя местами, подряд, как их делал, перечитал свои записи разговоров с ней. Может, от того, что Электры уже не было на свете и, значит, новых чаепитий со смородиновым вареньем в ординаторской не предвиделось, всё приобрело стройность, завершенность. Больше не было ни к чему не обязывающего трепа, когда то я что-то спрошу, то Электра расскажет байку, а дальше катится само собой.

Наоборот, стали видны контуры грамотной, вполне умелой постройки, в которой у всего было свое место. И будто строилось по плану, шаг за шагом, нигде не отступая от чертежей. Конечно, иногда для разнообразия украсишь карниз необязательной виньеткой, и тут же – назад, к серьезной работе, например, делаешь стяжку, заливаешь пол цементом.

Пока Электра была жива, я, конечно, многое понимал, но многое и нет. Причина проста. Время, в которое она жила, я знал только по книгам, а тут прямой участник, очевидец, глава за главой рассказывает тебе сагу о своей семье – отце, матери, муже, себе. Три года живешь в сердцевине греческой трагедии, и оттуда, изнутри, ничего не рассмотреть. Лишь следишь за происходящим. Даже не знаешь, на чьей ты, в сущности, стороне.

Но теперь, когда Электры не стало, всё открыто, ничто не мешает выйти наружу. Извне картина другая. Глаз сразу находит несущие балки конструкции. Я вижу, что в каждом разговоре и что бы Электра ни рассказывала, как она ищет, по тому, как слушаю, пытается понять, хорошее ли царство оставил ей Агамемнон, или оно гроша ломаного не стоит. Правильно ли она жизнь положила, чтобы оттеснить свою мать Клитемнестру и его унаследовать? По закону ли всё было сделано? Так ли это, что якутка была Агамемнону плохой женой и оттого потеряла царство? А она, Электра, была отцу очень хорошей дочерью, вот оно к ней и перешло.

Но главное, конечно, – и здесь неважно, хорошая она была дочь или плохая, законная наследница или нет – стоило ли вообще ввязываться в эту историю, или в ней нет ничего, кроме крови? А если так, чего было лезть вперед, кричать: это мое, мое! Никто ведь не неволил. Тихо-мирно отошла бы в сторону и жила, как все. Для Электры стоило или нет – вопрос вопросов, но сама она не готова, не знает, как на него ответить. Колеблется, не может решить. А время уходит: что она выберет, с тем и ляжет в гроб.

И вот она мне объясняет, что была самой обычной девочкой, не лучше и не хуже, да и остальные, кого она знала, никому ничего плохого не хотели. И вправду, что тут дурного, что когда мать стала ей, семилетней, и ее четырехлетнему брату Зорику страница за страницей зачитывать отцовский дневник, они с Зориком подошли к отцу и, обняв его, встали рядом? Или что она шестнадцати лет от роду поехала к нему в воркутинскую ссылку? Отец тогда был совсем плох, она боялась, что он наложит на себя руки. Даже доносы, которые она перебеливала, ведь в них отец и о ней писал. Но она простила, решила, что главное – выцарапать его из этой проклятой Воркуты. К тому же в доносах отец писал чистую правду. Никакой напраслины он ни на кого не возводил.

Ради отца она и под Телегина легла. И ведь всё, как загадывала: отец вернулся в Москву, Телегин освободил его даже без “минуса”, с чистым паспортом; и он, как мечтал, снова жил с матерью в их двух комнатах на Протопоповском. Что же до Телегина, то и он не внакладе. Она, Электра, была ему женой, каких поискать: верная, преданная и сына родила.

Теперь мать, она же якутка, она же Клитемнестра, с которой Электра чуть не с детства на ножах. Плохо, конечно, что столько провраждовали, и что Телегина она у матери увела, прямо из постели выхватила, – тоже плохо. Дочь с матерью не должна так поступать. Но здесь были особые обстоятельства.

Вообще, если вычесть эти особые обстоятельства, и матери ничего не предъявишь. Да, красивая женщина, даже очень красивая, конечно, взбалмошная, наверное, и ветреная, но разве она одна любила красивых мужиков, любила тряпочки и камушки? приемы, банкеты и премьерные спектакли в театре? Наоборот, иначе и не должно было быть. Ведь она и сама была украшением светских раутов и своих кавалеров. И в ложе Большого театра, куда она ходила вместе с Телегиным или с кем-то из его сослуживцев, мать смотрелась так, будто, кроме как в ложу, ее и не посадишь. Оттого якутка требовала, чтобы обращались с ней соответствующим образом.