Вы сделали следствию важное признание, разоблачили преступление, совершенное по сговору и в составе организованной группы, которая, несомненно, нанесла государству немалый ущерб, ясно, что и то и то отягчающие вину обстоятельства, но сбыт предметов культа нас сейчас не интересует. Такого рода делами занимается другой отдел, ваши показания я передам его сотрудникам».

Помолчал пару минут, налил себе и мне по стакану чая и, прихлебывая, продолжает: «Тут вот какие обстоятельства: по делу, по которому тебя загребли, сплошные непонятки; не токмо не торопят, наоборот, велено попридержать. В общем, у нас с тобой есть время и обыкновенно, что называется, по-человечески, побеседовать. У меня много вопросов. Захочешь ответить – хорошо, нет – в претензии не буду».

Отец: «Что за вопросы, гражданин следователь?»

Зуев: «О людях, конечно, тоже, без людей всё равно ничего не поймешь, но больше о том, что у них в головах. Мне это уже лет двадцать, как любопытно, сколько разного народа через руки прошло, а вот с тем, кто бы меня, неразумного, просветил, судьба что-то не сводит».

Помолчал, снова отхлебнул чая, повторил: «Нет его и нет!»

Опять отхлебнул: «Может, ты, Жестовский, возьмешься? Знаешь, за мной не пропадет».

Чтобы прозвучало весомее, Зуев теперь уже не на полях – прямо посреди листа опять стал рисовать свой рог изобилия. А из него фонтан пуще прежнего. Ничего нового, но все вещи, которым в тюрьме цены нет. Те же самые больничка, ларек, прогулки: смотришь на это изобилие и понимаешь, что ты совсем маленький. Рождество, пришел Дед Мороз, за спиной целый мешок подарков, и всё, что нужно, чтобы их получить, – сказать маме, что будешь слушаться ее и папу и будешь хорошо учиться. Скажешь – твое.

«И вот, – говорил отец, – я взвесил, прикинул, что выкручусь из нынешней истории или не выкручусь, один Бог ведает, и отвечаю: не сотрудничать с таким следователем, как вы, гражданин Зуев, грех. Вы ко мне отнеслись с участием, что же, говорю, я конченый человек, чтобы на добро добром не ответить: так что, говорю, гражданин следователь, что знаю, и расскажу, и объясню».

Зуев: «Ну и лады, считай, договорились. И еще хочу, чтобы ты знал, эта, которая на клавикордах, ясное дело, стучала и будет стучать – правила вещь святая. Но я тебе обещаю: не понравится – от всего откажешься. Свободно хоть каждое слово перечеркнешь. Потому что спрашиваю не для дела – для общего развития».

Отец: «Понял, гражданин следователь, что не понравится – вымараю».

Зуев снова: «Тогда ты мне перво-наперво вот что скажи: как я понял, ты с Алимпием был вась-вась, где вас судьба свела? Он ведь, наверное, вечно в бегах, чтобы коротко сойтись, времени немного»”.

“Тут, – рассказывал отец Электре, – я и помянул первый раз фамилию известного московского адвоката Сметонина, и дальше о Сметонине меня допрашивали еще двадцать шесть дней кряду”.

“Отец: «С митрополитом Алимпием мы познакомились еще в двадцать девятом году, в доме популярного московского адвоката Сметонина. Он был защитником на многих открытых показательных процессах, сам Вышинский ему покровительствовал».

Зуев: «Фамилия громкая, я этого твоего Сметонина много раз и видел и слышал. Умен был как черт, прицепится к сущей ерунде, но так, что раззявишь рот и стоишь дурак дураком».

Отец: «Да, Сметонин был незаурядным человеком, до революции у нас в стране входил в тройку самых известных присяжных поверенных. Мы с ним были в хороших отношениях, можно даже сказать, дружили. Вместе гуляли, разговаривали. Обычный маршрут – Бульварное кольцо. Спускались вниз по Гоголевскому до храма Христа Спасителя, тогда его еще не взорвали, оттуда обратно вверх и дальше, круг до Яузского бульвара и Котельнической набережной. Там садились на трамвай и ехали по домам. Я на Протопоповский, он к себе на Собачью площадку. Я и дома, – говорит отец, – у него бывал».

Зуев: «Слышал, что у твоего Сметонина чуть ли не у единственного в Москве на Арбате свой особняк имелся».

Отец: «Не особняк – а особнячок в три окна, по виду совершенно игрушечный. На исходе НЭПа, когда дел была тьма и денег много, он его на гонорары купил. Сметонин свой домик очень любил, говорил: всю жизнь ни кола ни двора, а теперь вот испоместился, барином живу. Как мог его благоустраивал, поставил хорошую печь в полуподвал – и там получились три небольшие, но теплые сухие комнаты. То же и с чердаком: вы́резал в крыше окна, купил красивые немецкие печки – отлично греют, главное же, безопасные – ни открытого огня, ни искр, в итоге добавились еще две комнаты.

Без подвала и чердака было не обойтись, потому что народу к тому времени сделалось уже целая армия. Собственной семьи, – продолжал отец, – у Сметонина никогда не было, но родня, близкая и дальняя, была, причем многочисленная, прибавьте, что чуть не при каждом свита – пара, бывало и больше, каких-то приживалок, просто прихлебателей. Людей столько, что пытаться Сметонина уплотнить никому в голову не приходило. И он всех кормил, содержал на свой кошт».

Тут отец, – рассказывала Электра, – замялся, потому что не знал, нужно ли продолжать, но Зуев его поощрил, сказал: рассказывайте-рассказывайте, Жестовский, всё весьма и весьма любопытно.

«Ну вот, – говорит отец, – у Сметонина была в доме и собственная территория, первый этаж, прихожая и дверь налево. Довольно большой кабинет, метров тридцать, не меньше. По стенам книжные полки: своды законов и уложений, исторические и юридические труды, энциклопедии, словари, – художественной литературы что-то не упомню, – по центру стол, его кресло и три кресла для клиентов, остальное пространство пустое – он, когда работал, любил ходить.

При кабинете совсем крохотная спаленка, по-моему, при прежних хозяевах обычная гардеробная. На том же первом этаже, но уже по правую руку – гостиная, где все, кто тогда жил в доме, обедали, вечерами сидели, пасьянсы раскладывали, играли в лото, в буриме, ну и, конечно, вспоминали о молодости, о прошлой жизни – не без того.

Обедал Сметонин вместе со своей богадельней, сидел во главе стола, но так в подвал не спускался и на другие этажи тоже не поднимался, думаю, что́ там делается, даже не представлял. Просто раз в неделю, – продолжал отец, – давал деньги на общие нужды, ну и по мере возможности каждому, кто у него просил. На это и жили, и, в общем, надо сказать, хорошо жили, можно сказать, жили как у Христа за пазухой.

А когда после войны, в январе сорок шестого года, Сметонин скончался, выяснилось, что его и в землю закопать не на что. Самый дорогой адвокат Москвы, а денег, чтобы нанять катафалк, ни у кого не допросишься. Хоронили за общественный счет, всё оплатила Московская городская коллегия адвокатов. Впрочем, народу было полно, среди московских адвокатов, как его – немногих уважали. На Троекуровском кладбище, где у Сметониных был свой участок, – венки, цветы, людей собралось душ триста, не меньше, коллегия чуть не в полном составе пришла. Другой народ тоже, так что, как ни посмотри, хоть и без поминок, но проводили хорошо.