И руки уже не слушались её — отпуская полы рубашки, сами скользнули вверх, обвивая его шею, и пальцы коснулись его кожи осторожно, и гладили несмело… она привстала на цыпочки, даже не зная зачем… наверное затем, чтобы быть ещё ближе к нему, просто сама она этого даже не осознавала.

Он целовал её так нежно, медленно и тягуче, прижав к себе всем телом, удерживая одной рукой голову, а другой за спину так, что она не могла пошевелиться, и не смогла бы вырваться, если бы захотела. Но она и не хотела вырываться. Она целовала его в ответ неумело и робко, просто следуя за ним туда, куда он звал, откликаясь на призыв его жадных губ, поддаваясь его напору, отвечая и уступая его ласкам, и давая ему то, чего он хотел. Запрокинув голову, подставляя шею и ловя губами воздух, которого почему-то не хватало…

А его пальцы ласкали там, где только что прижималась холодная сталь ножа, а вслед за ними его губы прикасались к коже так волнующе и чувственно, забирая её недавний страх.

И запах его кожи и одеколона, и тепло его тела будили в ней совершенно неведомые ранее, безумные ощущения — невыносимый жар, лишающий воли, оставляющий только одно желание — раствориться в нём, стать ещё ближе, чувствовать ещё сильнее и упасть… совсем упасть в колодец его объятий и в эту пропасть, в которую она уже и так сделала последний шаг. Лишь бы он не отпускал её… не отпускал больше никогда…

И где-то на краю сознания появилась мысль, что она потеряла пояс своего халата, и что он стоит в распахнутой на груди рубашке, прижимая её к себе, и что преградой между ними лишь тонкий батист её сорочки, через который она чувствует даже, как бьётся его сердце, заглушая её собственное.

А вокруг совсем темно, потому что луна скрылась, и дождь барабанит по стёклам…и это уже совсем неприлично… нет… это просто ужасно… И ужасно… ужасно хорошо… И кружится голова, и ноги совсем ослабели, и не удерживай он её в своих объятиях — она упадёт. А где-то внутри, под ребрами и в животе, так жарко, и всё замирает сладко, и она совсем, совсем пьяна…

А руки сами притягивают его ещё сильнее. И больше ничто в мире не имеет значения…

Он отстранился первый. Словно опомнился, вынырнул из сладкого дурмана, тяжело дыша. Поймал её лицо в ладони, прислонившись своим лбом к её лбу, и прошептал:

— Что же ты делаешь со мной, Элья? Что же ты делаешь!

И это был вопрос даже не к ней, он будто задавал его себе, понимая, что ответа не будет. А затем он снова сжал её в объятиях порывисто и коротко, но тут же отпустил, схватил за руку, другой снял с крюка фонарь, и потащил Габриэль за собой, бросив короткое:

— Идём!

Они вернулись в дом, шли по тёмным коридорам, едва не бежали, он впереди, а она за ним, не спрашивая куда. Потому что это было уже неважно. Форстер остановился лишь, когда они совсем немного не дошли до её комнаты. Он поставил фонарь на подоконник, и развернув Габриэль лицом к себе, взял за плечи, и его губы снова прильнули к её губам, не давая опомниться.

В этот раз он не сдерживал себя, и от его напора и страсти, она совсем потеряла голову. Его рука скользнула вниз и легла ей на поясницу прижав к себе так сильно, что теперь она чувствовала его каждой клеточкой своего тела. Она погружалась в какой-то туман, больше не владея собой, снова привстав на цыпочки, и обняв его руками за шею уже смелее, и притягивая к себе увереннее, целовала в ответ с жаждой, которой не ожидала сама от себя, понимая лишь то, что совсем растворяется в нём, и что, кажется, больше ничего в этом мире ей не нужно.

Но этот поцелуй был недолгим, Форстер отстранился, на мгновенье прижал её к себе, и прошептал на ухо, горячо и хрипло:

— Иди к себе! Запри дверь… На все замки, какие есть. И не открывай никому. Слышишь! Никому, моя радость. Даже мне, — он зарылся лицом в её волосы и добавил, — особенно мне!

А потом он её отпустил, как-то резко, почти оттолкнул, и шагнул назад. Габриэль стояла, прислонившись к стене горячими ладонями, чувствуя, что ещё немного и она упадёт, тяжело дыша, и не в силах оторвать от него глаз. И сразу стало как-то холодно… и страшно…

— Ну иди же! Не стой! Иди, Элья! Иди, медведь тебя задери! И не смотри на меня так! Я же не железный! — он почти прорычал это, и схватив фонарь, пошёл обратно широкими шагами.

Она развернулась, словно сомнамбула, и едва чувствуя ногами пол, побрела в свою комнату, держась рукой за стену. Закрыла дверь, заперла на засов, как он и просил. Её всю трясло так, словно она простояла час на морозе. Она легла на кровать, натянув на себя одеяло дрожащими руками, и закрыла глаза.

…Пречистая Дева… Пречистая Дева… Вот теперь она точно пропала…

Габриэль дотронулась до губ кончиками пальцев — они всё ещё чувствовали его поцелуи, и на её коже остался его запах, и в голове всё ещё звучал его голос, произносящий её имя…

Она сгребла руками подушку, спрятав в ней лицо.

…Милость божья… Да я же люблю его! Люблю… Люблю…

Утром она была почти больна.

Смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Бледное лицо, горящие глаза, припухшие губы…

У неё снова дрожали руки, и краска заливала лицо, стоило ей вспомнить вчерашнюю ночь. И волны отчаянья сменялись волнами счастья.

…Он ведь тоже её любит… Также сильно…

Но у неё не хватало смелости спуститься вниз к завтраку и посмотреть ему в лицо, ведь то, что произошло вчера, имеет последствия. Он сделает ей предложение… И она должна будет согласиться. И она хочет согласиться…

…Пречистая Дева! Да она хочет этого больше всего на свете! Но как же ей при этом стыдно!

Как же стыдно ей было сейчас, при дневном свете, вспоминать то, что произошло вчера.

…Ни одна воспитанная девушка не должна так себя вести! Что он о ней подумает?

И она даже удивлялась сама себе: почему её не беспокоит всё остальное, то, что было в оранжерее? Ни волки-тени с красными глазами, ни Бёрд и его обещание убить её, если Форстер не выполнит какую-то его просьбу, ни даже то обстоятельство, что это именно Бёрд поставил на её лошадь печать грозы и следил за ней…

Как-то всё это было неважно и совсем не трогало её сердце.

Сердце трогало только одно…

…Он любит её…

Она собиралась долго, мучительно перебирая наряды, пытаясь соорудить причёску, но в итоге позвала Кармэлу, потому что руки её совсем не слушались.

— Да вы же вся горите, синьорина Габриэль! — воскликнула служанка. — Говорила я вам: не сидите на ветру!

Вниз она спускалась на дрожащих ногах, и одновременно испытала и разочарование, и облегчение, когда в столовой никого не обнаружилось. И словно угадав её немой вопрос, Натан ответил:

— Мессир Форстер уехал с закупщиками, надо думать, к вечеру только будет, мона Ромина отправилась в Эрнино, синьор Грассо пакует чемодан, а ваш отец уже позавтракал и занят… хм-хм… коробками с костями — готовится к отъезду.