Она снова разобрала чемоданы, понимая, что не в состоянии поговорить с отцом о скорейшем отъезде, но это оказалось и не нужно. Отец сам сказал, что они уедут на днях, его коробки были большей частью собраны и экипаж нанят. Единственное, что ему осталось — это съездить в гарнизон: капитан Корнелли был столь любезен, что выделил троих солдат для охраны их полевого лагеря от повстанцев, так что теперь синьор Миранди просто обязан был отблагодарить его за это, посетив праздник ровердской Девы.

А Габриэль думала об этом с ужасом. После рассказа Форстера о роли капитана Корнелли во всех связанных с Волхардом событиях, мысль о том, чтобы танцевать и разговаривать с капитаном на празднике, была ей противна. А притворяться…

…Нет! Нет! Она не поедет на праздник. Сошлётся на недомогание.

Только теперь её угнетал вовсе не предстоящий праздник, не опасность от прячущихся где-то повстанцев, не то, что кто-то хотел её убить, не присутствие синьора Грассо и осуждение, которое ждёт её в Алерте, и даже ненависть Ханны её пугала меньше чем…

Сегодня утром она проснулась с мыслью, что больше всего на свете она не хочет… отсюда уезжать. Что мысль о скором отъезде как-то за одну ночь стала для неё поистине невыносима.

…Пречистая Дева! Да что с ней такое? Габриэль Миранди, всё это время вы молились и страстно желали только одного — уехать отсюда как можно скорее. Вы хотели быть как можно дальше от этого человека, и вот, извольте — ваше желание почти исполнено! Так чего же вы не рады теперь? Чего ещё вы хотите?

Но она понимала, что не может остаться просто так. Она обязана уехать с отцом. Но это не так уж и надолго, а потом она вернётся.

…Вернётся? Милость божья! А что потом?

Но признаться себе в том, что больше всего на свете она хочет…

…Нет! Да ничего она не хочет!

Просто… Она просто хочет увидеть его снова. Просто увидеть…

И её недавнее счастье к третьему дню сменилось почти отчаянием.

Никогда она не испытывала ничего подобного. Она не могла есть, не могла читать, шить, не могла ни на чём сосредоточиться. Не могла терпеть эту безвестность. Что ей делать теперь? Теперь, когда все мысли её только об одном. Если она только и может, что бродить по берегу озера, пожирая глазами тропинку, ведущую в сторону Голубиной скалы, откуда должны будут возвращаться охотники. Натан спросил, не собирается ли она на почту, но она не собиралась. Она словно приросла глазами к изрезанной линии горизонта — ущелью, что вело к охотничьим угодьям Форстеров. Натан, пожав плечами, ушёл, сказав, что съездит на почту сам — завтра утром.

И казалось, что один только Бруно понимает её, потому что всё это время пёс следовал за ней неотступно, то и дело норовя положить голову ей на колени, и глядя в глаза, словно понимая её боль и отчаянье, и напрашиваясь на ласку. И она гладила его, рассеянно перебирая пальцами длинную шерсть, и делясь с ним своими мыслями.

И прекратить эту муку безвестности могло только одно — она должна поговорить с Форстером. Сказать ему всё прямо и честно. Быть может, это будет ужасно, бестактно, неподобающе и просто неприлично, быть может, воспитанная девушка не может и не должна так себя вести… Воспитанной девушке полагается терпеливо ждать, посылая деликатные намёки… благосклонно принимать знаки внимания… или давать понять всем своим видом, что они ей не нужны.

Но однажды она уже давала это понять. И однажды это уже сыграло с ней злую шутку. Он не понял её, а она его… но больше между ними не будет никакой лжи. Он ей обещал говорить правду. И теперь ей тоже нужна только правда — ей нужно знать, что делать дальше.

За обедом она рассеянно ковыряла вилкой еду, слушая рассуждения синьора Миранди о будущей экспозиции в королевском музее, о том, что скажет герцог Сандоваль, и думала, что вот осталось всего два дня — завтра праздник в гарнизоне, а послезавтра им предстоит уехать. Неужели же Форстер не вернётся до её отъезда?

А если с ним что-то случилось? Мало ли… Почему он уехал после недавних событий как ни в чём не бывало? А вдруг… А если где-то в горах им встретятся солдаты? Ведь это возможно… засада… случайная пуля… и всё. У Корнелли будут развязаны руки.

И мысль эта была невыносимой. Она жгла раскалённым железом, разъедая внутри всё, словно кислота. Габриэль смотрела на отца и на Ромину, что сидела здесь же, слышала отдельные слова, понимая только их значение, но не смысл фраз.

— Вы что-то молчаливы сегодня, Габриэль? — спросила, наконец, Ромина с участием, но смотрела при этом цепко и внимательно, так, будто заметила в её молчании какую-то угрозу.

И встретившись с ней взглядом, Габриэль увидела именно то, чего боялась — Ромина всё понимает. Понимает, что её мучит. И не одобряет этого.

Не выдержав этого взгляда, она отложила вилку, встала, и пробормотав:

— Простите, что-то голова разболелась, — ушла, не в силах выносить этой смеси сочувствия и осуждения.

Жизнь вернулась к ней лишь вечером, когда с улицы раздался радостный собачий лай, и Бруно, встрепенувшись, помчался прочь из комнаты. Габриэль бросилась в коридор и прильнула к окну. На подъездной аллее только что спешились синьор Грассо и мессир Форстер, а Йоста и Бартли помогали снимать с лошадей тяжелые сумки с мясом. Собаки носились вокруг хозяина радостно, навстречу вышел Натан, и конюх принялся осматривать лошадей. Они говорили о чём-то воодушевлённо, и синьор Грассо размахивал руками, на что Форстер лишь усмехался и качал головой.

А Габриэль стояла, прислонившись лбом к стеклу, и смотрела жадно на Форстера, впитывая его облик, каждую деталь, каждую чёрточку: серую фланелевую рубаху с закатанными рукавами, горскую шапку, что он протянул Натану, его небритость, и загар, и улыбку, и хлыст, который он прицепил к седлу, его руки… всего его с головы до ног…

Она смотрела не отрываясь, понимая, как соскучилась по нему, как же невыносимо, безумно, почти до боли… И как же хорошо ей сейчас, от одного только взгляда, от осознания того, что он здесь, и что с ним всё в порядке. Словно услышав её мысли, он оглянулся, безошибочно поймав её силуэт в окне, будто знал, что она будет именно там, и улыбнулся ей.

В другое время она бы тут же отпрянула от стекла, смутившись, что её застукали за таким неприличным подглядыванием… но не сейчас. Сейчас она не могла оторваться, не в силах отпустить этот взгляд, глотая его, как жаждущий пьёт воду, и не могла насытиться, так истосковалась по нему. А он и не отпускал. Смотрел не отрываясь, и не слыша вопросов Натана, также жадно, соскучившись, как и она сама, не в силах отвернуться и спрятать невольную улыбку радости. И только когда синьор Грассо заметил, как они смотрят друг на друга, она сделала шаг назад, не чувствуя под собой ног.

К ужину она собиралась словно на королевский приём. Смотрела на себя в зеркало и ей казалось, что платье простовато, и она слишком бледна, и глаза у неё блестят лихорадочно, и губы сохнут… И руки дрожат, а сердце того и гляди выскочит из груди. Она колдовала с причёской так долго, роняя попеременно то шпильки, то расчёску, перекладывая локоны то так, то эдак, и всё никак не могла добиться того, чего хотела.