Вот уже сам Гитлер 16 сентября 1941 года вещает в беседе с бригаденфюрером СС Отто Абецом, немецким послом в занятом германскими войсками Париже: «Ядовитое гнездо Петербург, из которого так долго азиатский яд источался в Балтийское море, должен исчезнуть с лица земли… Азиаты и большевики должны быть изгнаны из Европы, период 250-летнего азиатства должен быть закончен». Автор этой цитаты куда более романтичен, чем солдафоны Гальдер и Йодль.

Вот отрывок из ещё одной директивы от 23 сентября 1941 года «Die Zukunft der Stadt Petersburg»: «Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населённого пункта… Финляндия точно так же заявила о своей незаинтересованности в дальнейшем существовании города непосредственно у её новой границы».

Здесь всё без фантазий — 11 сентября 1941 года президент Финляндии Ристо Хейкки Рюти заявил немецкому посланнику: «Ленинград надо ликвидировать, как крупный город». Позднее товарищ Жданов прямо в Финляндии посадит господина Рюти как военного преступника на десять лет, в том числе и за эти слова. После смерти Жданова подельник Гитлера по блокаде Рюти будет тут же амнистирован.

Может быть, все эти людоедские цитаты всего лишь просто слова, громко сказанные в разгар войны? Давайте взглянем на конкретные дела.

Никакой крупный город, тем более мегаполис, не может существовать без систематического снабжения хотя бы продовольствием (не говоря уже об иных видах снабжения — топливом, электричеством и т. п.). Даже если не проводить целенаправленного геноцида, а просто разрушить системы такого снабжения и не заниматься их восстановлением, то любой крупный город будет обречён на вымирание в течение года-двух. И чем крупнее город, чем выше концентрация населения, тем трагичнее его судьба.

Достаточно посмотреть на ситуацию с населением трёх крупнейших по численности городов СССР, захваченных немцами в 1941 году. В Киеве к началу войны было около миллиона жителей, в конце 1943 года — менее 200 тысяч. В Харькове за три года оккупации от примерно 800 тысяч человек осталось 190 тысяч. В Минске к лету 1944 года население города сократилось более чем в пять раз и составило около 50 тысяч человек (270 тысяч в 1941 году).

Лишь часть населения крупных городов в условиях оккупации сумела самостоятельно прокормиться по деревням «натуральным хозяйством». Значительная часть городских жителей в отсутствие блокады в течение двух-трёх лет оккупации умерла от недоедания, а также вызванных им и военной разрухой болезней. Соотношение умерших и выживших в этих городах не менее страшно, чем в осаждённом голодающем Ленинграде. При этом заметим, что Минск был в то время относительно небольшим городом, а почти миллионные Киев и Харьков находятся на территории чернозёмной Украины с достаточно развитым и щедрым сельским хозяйством.

Теперь представим, что оккупирован трёхмиллионный Ленинград, расположенный на Северо-Западе России в зоне проблемного земледелия, где и без блокады, просто в условиях войны и немецкой власти на оккупированных территориях царили голод с массовой смертностью. Это Париж мог быть объявлен «открытым городом», немцы милостиво разрешили побеждённым французам сохранить свои муниципальные и государственные структуры, богатые колонии и даже армию (только эта армия дисциплинированно передала немцам все тяжёлые и осадные орудия, которые три года использовались для артобстрела блокадного Ленинграда). В России такой «либерализм» Гитлером не предусматривался.

С учётом приведённого выше понятно, что никакой разумной альтернативы у стойкой обороны «второй столицы» не было — захват или капитуляция неминуемо влекли ещё большие человеческие жертвы. Это не говоря уже о политических и военных последствиях падения Ленинграда — слом фронта на всём Северо-Западе России, от Мурманска до Москвы, что делало поражение нашей страны в той войне практически неизбежным.

Отсюда и проистекала необходимость обороны города «любой ценой». Отсюда — и находящаяся вне морали мирного времени система распределения пайков в осаждённом голодающем городе, действовавшая иерархия норм снабжения. Логика тотальной войны была безжалостной — без иерархии норм снабжения, если бы ключевые для обороны города лица (высшее руководство, командование, лётчики и т. п.) умирали от голода, неизбежным итогом стали бы развал Ленинградского фронта и гибель в оккупации подавляющего большинства городского населения.

Показательный рассказ о Жданове в военном Ленинграде оставил Гаррисон Солсбери, шеф московского бюро «Нью-Йорк тайме». В феврале 1944 года этот хваткий и дотошный американский журналист прибыл в только что освобождённый от блокады Ленинград. Как представитель союзника по антигитлеровской коалиции, он посетил Смольный и иные городские объекты. Свою работу о блокаде Солсбери писал уже в 1960-е годы в США, и его книгу уж точно невозможно заподозрить в советской цензуре и пропаганде. По словам американского журналиста, большую часть времени Жданов работал в своём кабинете в Смольном на третьем этаже: «Здесь он работал час за часом, день за днём. От бесконечного курева обострилась давняя болезнь — астма, он хрипел, кашлял… Глубоко запавшие, угольно-тёмные глаза горели; напряжение испещрило его лицо морщинами, которые резко обострялись, когда он работал ночи напролёт. Он редко выходил за пределы Смольного, даже погулять поблизости…

В Смольном была кухня и столовая, но почти всегда Жданов ел только в своём кабинете. Ему приносили еду на подносе, он торопливо её проглатывал, не отрываясь от работы, или изредка часа в три утра ел по обыкновению вместе с одним-двумя главными своими помощниками… Напряжение зачастую сказывалось на Жданове и других руководителях. Эти люди, и гражданские и военные, обычно работали по 18, 20 и 22 часа в сутки, спать большинству из них удавалось урывками, положив голову на стол или наскоро вздремнув в кабинете. Питались они несколько лучше остального населения. Жданов и его сподвижники, так же как и фронтовые командиры, получали военный паёк: 400, не более, граммов хлеба, миску мясного или рыбного супа и по возможности немного каши. К чаю давали один-два куска сахара… Никто из высших военных или партийных руководителей не стал жертвой дистрофии. Но их физические силы были истощены. Нервы расшатаны, большинство из них страдали хроническими заболеваниями сердца или сосудистой системы. У Жданова вскоре, как и у других, проявились признаки усталости, изнеможения, нервного истощения».

За три года блокады Жданов, не прекращая изнурительной работы, перенёс «на ногах» два инфаркта. Его одутловатое лицо больного человека через десятилетия даст повод сытым разоблачителям, не вставая с тёплых диванов, шутить и лгать о чревоугодии Жданова во время блокады.

Валерий Кузнецов, сын Алексея Александровича Кузнецова, второго секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), в 1941 году — пятилетний мальчик, ответил на вопрос корреспондентки о питании ленинградской верхушки в столовой Смольного в период блокады:

«Я обедал в той столовой и хорошо помню, как там кормили. На первое полагались постные, жиденькие щи. На второе — гречневая или пшённая каша да ещё тушёнка. Но настоящим лакомством был кисель. Когда же мы с папой выезжали на фронт, то нам выделяли армейский паёк. Он почти не отличался от рациона в Смольном. Та же тушёнка, та же каша.