Могила сестры находилась к северу от церкви. По дороге он нарвал цветов и теперь положил их на камень. Могила заросла травой. Джон раздвинул ее, убрал плющ, приползший к могиле из живой изгороди.

Элайза Элен Хорнер

1893–1901

Она упорхнула слишком быстро

И ее брат

Джон Дайзарт Хорнер

1895–1917

Пропал без вести в боях за свою страну

Да благословит Бог наш дом * Мы так их любили

Джон застыл, моргая, вдыхая запах свежескошенной травы. Трудно прийти в себя, когда ты увидел твою собственную надгробную плиту с высеченными на ней предполагаемыми датами твоей жизни. Он встал на колени и поцеловал мягкую землю, подернутую мхом, под которой лежали останки Элайзы. Сестра была у него перед глазами; танцуя, она убегала от него в сад, и сейчас ее образ стал еще ярче. Она не там, не в земле, сказал он себе. Она тут, со мной.

Потом он заковылял по дороге за домом, слегка пошатываясь, потому что у него кружилась голова от усталости и голода; под ногами шуршали мертвые, темные листья, оставшиеся с прошлого года. Внизу Джон остановился, посмотрел на красно-розовую крышу, освещенную солнцем, и потер глаза. Он был дома.

Джон осторожно прошел мимо двери и каменного кресла для усталых путников и остановился. Он понимал, что не может позвонить в колокольчик и втянуть в неприятную ситуацию тех, кому не нужно знать, что он был здесь. Зиппору, или садовника Дарлинга, или новую служанку Нору – не очень новую, она была и четыре года назад. У нее были красные, словно ободранные локти и пальцы, волосы всегда выбивались из-под чепца, и она боялась всего. Она точно испугается… Джон потер глаза, не зная, что делать. И тут услышал знакомый с детства звук, скрежет мастихина по масляной краске на холсте.

Скрип, скрип, скрип.

Джон выпрямился и медленно пошел к Голубятне. Старый знакомый запах инжира чуть не свалил его с ног – сладкий, пряный, тягучий. Он заглянул в студию. Листья накрыли всю стеклянную крышу – неужели отец не замечал, как там темно? В Голубятне отец склонился над старым мольбертом и сам грунтовал холст. Он стал меньше ростом; Джон увидел его профиль. Он постарел.

На другом мольберте, чуть в стороне, была другая картина, которую он не видел. Джон кашлянул и негромко позвал.

– Отец?

Его голос охрип от долгого молчания, и слово прозвучало хрипло. Нед резко повернулся на одной ноге, держа в руках кисть и палитру, и взглянул на сына.

Кисть выпала из его руки. Но он ничего не сказал. Ни слова.

Джон заметил с тревогой, какой он бледный и худой.

– Отец… – снова пробормотал он, не зная, что и сказать. – Я… подумал, что вернусь и покажусь вам.

Нед действительно был как маленький гном. Румпельштильцхен. Он топнул ногой и кашлянул.

– Ты? – негромко воскликнул он, подбежал мимо сына к двери, выглянул наружу, захлопнул дверь, потянул на себя и повернулся. – Значит, я был прав.

– Я… я здесь, отец.

– Я так и знал, что ты дезертировал. Я знал, что ты не погиб. – Ужасная улыбка исказила его лицо.

– Ты догадался об этом?

– Я знаю тебя, мой мальчик. Я ни слова не сказал об этом твоей матери, но я знаю, какой ты. Кто ты. Ты не можешь тут оставаться, – заявил он. – Ты это понимаешь, не так ли?

– Да. Конечно, – Джон кивнул.

– Тогда почему ты пришел? – Он провел ладонью по лбу и заморгал, словно не зная, где он и что ему делать. – Ох, Джон, мой мальчик. Зачем ты пришел?

У Джона задрожали коленки – он снова был ребенком, стоявшим перед строгим, недовольным отцом, который разочаровался в единственном сыне и в сотый раз горевал по дочери, так похожей на него.

– Отец, я хотел в последний раз повидаться с тобой и мамой. – Он шагнул вперед и оперся о столик, чтобы не упасть. – Я… я очень хочу пить, отец. Я долго шел. У тебя найдется вода?

– Вот. – Нед сунул ему стеклянную бутылку, и Джон выпил почти всю, чувствуя на себе отцовские глаза.

– Спасибо, – поблагодарил он, вытер рот и поставил бутылку.

– Ты не должен тут оставаться, – сказал Нед. И снова этот бесстрастный, жутковатый взгляд. – Тебя расстреляют, если обнаружат. Сегодня у нас ужинают лорд и леди Кут.

– Родители Альберта…

– Да. Теперь у них не осталось наследника. Девочки не могут наследовать титул. Но они гордятся своим сыном. Они знают, что он погиб, сдерживая со своими солдатами наступление немецких танков. Мы победили в этой войне благодаря таким мужчинам, как он. Он погиб героем.

– Он… он был героем.

Отец пристально смотрел на него:

– Джон. Ты все понимаешь, правда? Теперь уходи.

– Я только хочу повидаться с мамой, в последний раз, – ответил Джон, слыша отчаяние в собственном голосе. – Просто хочу поцеловать ее и сказать, как мне жалко, что все так вышло, но что я жив и больше не побеспокою ее. Я никогда не вернусь. – Джон много раз репетировал свою речь, но теперь понял, что она звучала неправильно. Все было неправильно, не так, как ему представлялось. – Отец, я вернулся. Неужели ты не рад меня видеть?

Отец закрыл лицо ладонями, словно отгородившись от сына. Из его груди вырвался тихий, сдавленный стон. Но потом он поднял голову, и его губы были плотно сжаты, а в добрых голубых глазах появилась твердая решимость.

– Джон, ты должен понять. Твоя мать верит, что ты погиб. Погиб в декабре. Она похоронила в могиле твои письма с фронта. В прошлом месяце мы добавили твое имя на надгробный камень. – Нед закашлялся. – Что я мог сделать? Я был там, когда мы произносили молитвы над могилой. Какое возмездие возложит на меня Господь за мою ложь, когда наступит День Страшного Суда, Джон? – Он возвысил голос: – Я… я знал, что ты трус, жалкий, ничтожный трус… – Его голос дрогнул, и он опустил взгляд. – Я скверно себя чувствую, – пробормотал он. – Скверно, скверно…

Джон пристально вгляделся в него.

– Ты очень бледный, отец. Ты простудился?

– Этот грипп, – пробормотал Нед. – Кажется, я чем-то болен, тут всюду этот грипп, говорят, в Уолбруке уже трое умерли в больнице. Это все немцы, они подстроили, чтобы нас уничтожить. А я должен работать, работать…

– Отец… – Джон оперся о полку, вытер лоб и выпил еще воды. Этот человек перед ним вовсе не походил на его отца. – По-моему, тебе нужно отдохнуть. Разве я…

– Нет! – Отец похлопал по краю золоченой рамы. – Лидди тревожится из-за денег. Тревожится, тревожится, тревожится. И зачем? Для кого это все теперь? – Подобно хитрому ребенку, припасшему свой секрет, он похлопал по раме, потом повернул мольберт с картиной. Джон взглянул и ахнул. – Гляди. Я выкупил ее, как видишь. Выкупил вас, детей, чтобы вы были рядом.

Тогда Джон понял, почему у отца такой странный вид, почти ощутимое отчаяние.