28 дек. — встретившись на лестнице, не здороваемся;

29 дек. — с Тимофеевой вторгаемся в нашу комнату в поисках Сапачёва;

30 дек. — по сообщению Аболен[ского]. Была у нас в комнате около часу, покуда я слушал музыку у Захаровой;

31 дек. — Новый год. Маралина, Окунева etc.»7.

Лидия Дмитриевна Любчикова[274], жена Вадима Тихонова, которому Венедикт Ерофеев посвятил поэму «Москва — Петушки» с трогательным признанием — «моему любимому первенцу», рассказала о том времени его несбывшихся надежд: «В пединституте он был “первый парень на селе”, в него там влюблялись все поголовно, мне потом перечисляли девиц, которые прямо-таки драму переживали. И Бен этот свой статус ценил. В юности он был очень добродушен и деликатен, никогда он никого резко не отталкивал. И у него, по-моему, были романы, но не знаю, насколько они его глубоко трогали. По рассказам, он любил Юлию, и чуть ли это не осталось болезнью на всю жизнь. Юлия у них была “комсомольская богиня”. Она была, кажется, секретарь комсомольской организации, девица с волевым характером, ездила на мотоцикле, стреляла и так далее»8.

В январе 1960 года ситуация в сфере интимных чувств обострилась. Флирт Венедикта Ерофеева с девицами привёл к естественному результату. Одна из них, В. Окунева, «доходит до плотских безумств»9. Это он отмечает в записи от 8 января. А 25 января того же года другая запись на ту же тему: «Душераздир[ающие] сцены с В. Ок[уневой]. Ночью на диване — справа Р[унова] и Буянкина»10.

Вспоминает Валентина Еселёва: «За некоторыми из опекавших Ерофеева девушек, такими как Окунева или Моралина, ходила по институту весёлая и нелицеприятная слава. Отличницы на факультете, они были ещё и завсегдатаями местного ресторана “Заря”, и Венедикт не раз участвовал в их кутежах. Однажды на вопрос Юлии Руновой: “Что его может связывать с такими вот девицами?” — Венедикт, нисколько не смутившись, ответил, что “он просто попустительствует их распущенности”. А мне он как-то сказал: «”Я просто наблюдатель. Я разрешаю всему проходить через меня, и плохому и хорошему, и стараюсь не применять в жизни никаких нравственных принципов. Я просто наблюдатель”»11.

Вот вам, скажет кто-то из читателей, наконец-то раскрылся в своём цинизме Венедикт Ерофеев! Не припрятал куда подальше своё вожделение. Оправдывал своим безразличием всякие гнусности. А ведь этот читатель окажется не прав. Студентка и комсомолка Валентина Еселёва не поняла, о чём ей говорил Венедикт Ерофеев, и спустя много лет исказила содержание услышанного от него. Он ничего неожиданного и нового ей не сказал, а всего лишь ответил на её поругание Окуневой и Моралиной изречением Иисуса Христа из Его Нагорной проповеди: «Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте и прощены будете» (Лк. 6:37). В обществе, в котором постоянно поддерживался высокий градус нетерпимости к христианским идеалам и торжествовал научный атеизм, могла ли комсомолка Валентина Еселёва думать по-другому? Вряд ли. Венедикт Ерофеев не был безразличен к людям. Наблюдая за ними, он их изучал, а не осуждал, зная, что сам не без греха. Валентина Еселёва относилась к людям добросердечным и отзывчивым. Думаю, в жизни Венедикта Ерофеева было всего лишь три таких женщины, кроме матери и сестёр, кто на протяжении тридцати лет прощали ему многое, — его первая жена Валентина Зимакова, Валентина Еселёва и Юлия Рунова.

Итак, Венедикт Ерофеев «запал» на девятнадцатилетнюю студентку, комсомолку, спортсменку и просто красавицу Юлию Рунову. Отношения между ними с самого начала развивались непросто, о чём свидетельствует его дневник. К тому же одно событие местного значения их сильно усложнило. Юлию Рунову избрали председателем студсовета общежития. Как отмечает Валерий Берлин в «Летописи жизни и творчества Венедикта Ерофеева», «в её обязанности входило наблюдение за поддержанием порядка в студенческих комнатах»12. Приведу ещё два события из жизни Венедикта Ерофеева и Юлии Руновой, отмеченные Валерием Берлиным, после которых отношения между ними оказались почти на грани разрыва. Случай первый: «1959, 19 декабря — Рунова, Захарова и Тимофеева делают плановый обход общежития. В комнате Ерофеева Рунова передаёт ему ветхое Евангелие, которое она немного подклеила. На вопрос Руновой, зачем он давал Евангелие её подруге Майе Синиченковой, Венедикт отвечает: “Для укрепления её целомудрия”. Случай второй: Рунова и Тимофеева в комнате у Ерофеева. Венедикт слегка пьян. Он пытается объяснить девушкам значение для людей Нового Завета. Рунова со всей комсомольской одержимостью на стороне атеистов. Тимофеева колеблется, она спрашивает у Венедикта; верует ли он сам в Бога? Ерофеев отвечает довольно витиевато. Он говорит, что принял три обета: обет невежества, обет безбрачия и обет нищеты». «Но, слава Богу, — добавляет он с улыбкой, — все обеты тем и хороши, что всегда нарушаются»13.

Эти две встречи с Юлией Руновой его разозлили. Её записку, полученную на следующий день (зайти к ней в комнату), он оставил без внимания. Некоторое время они не общались. На его предложение, посланное также запиской, съездить на зимние каникулы к нему на родину, в Хибины, она также не ответила14.

Только после его возвращения из Хибин 24 февраля 1960 года их отношения восстановились, но не сразу. Запись из его дневника от 2 марта 1960 года: «Весь вечер соседство. “Кто кого пересидит”. Она на левом диване, я на правом. Иногда взглядываю, иногда взглядывает. В час ночи ухожу первым». 9 марта того же года другая запись: «Красовский сообщает. Р[унова] украла мою фотокарточку»15. Временное примирение произошло 25 марта 1960 года на дне рождения Юлии Руновой. Ей исполнилось 20 лет. Венедикт Ерофеев отметил тот день в своём дневнике: «В третий раз посещаю 22-ю комнату. День рождения. Смотрит на меня ежеминутно и полуиспуганно»16. Он продолжал своё наблюдение за Юлией Руновой. Как и она за ним, иногда используя женскую хитрость. Вдруг исчезает неизвестно куда. Тревожная майская запись в дневнике Ерофеева : «13—18 [мая] — Р. не вижу 6 дней». И следом обеспокоенность её поведением в записях от 26 и 27 мая: «Странное письмо от Р[уновой] и “Зачёт” по старосл[авянскому]. Вижу Р[унову] — она срывается с места и удирает»17.

Местом постоянного наблюдения Венедикт Ерофеев выбрал находящийся за углом своей комнаты глухой тупик с горой сломанной мебели. Его привлекло в этом тупике окно, через которое обозревался двор перед входом в здание общежития. Иногда он наблюдал часами за тем, что происходит на улице. На подоконнике у него лежали тетрадь и авторучка, а ещё пепельница и пачка папирос. Чтобы сидеть, он приспособил вытащенный из мебельного хлама колченогий стул. Венедикт Ерофеев фиксировал на бумаге проходящую перед ним жизнь, в чём уже убедился читатель, ознакомившись с приведёнными выше записями. Студенты знали об этой его привычке и, подходя к общежитию, поворачивали головы в сторону окна, чтобы убедиться, на месте он или нет. Но ещё существовала, помимо необходимого ему уединения, более серьёзная польза от такого непритязательного «писательского кабинета». Долгое наблюдение одной и той же «картинкой» подстрекало его к неожиданным размышлениям, как сейчас сказали бы, к медитации. Иногда его взгляд соскальзывал с фигурок людей, с запомненного до мелочей двора перед домом общежития и стремительно устремлялся вверх. Так появился из-под его пера 18 апреля 1960 года философский этюд под названием «У моего окна», а по версии Юлии Руновой «У моего стекла». Вот его начало: «Я очень редко гляжу на небо, я не люблю небо. Если уж я на него взглянул ненароком, так это верный признак того, что меня обдала очередная волна ипохондрии. Ну, вот как сегодня, например: в моём славном тупике погашен свет, и, обозревая из темноты все небесные сферы поочерёдно, я предаюсь “метафизическим размышлениям”. Если хотите — я прослеживаю эволюцию звука “у” в древневерхненемецком наречии. И, так как нравственность моя до скотства безупречна, я избегаю глядеть в сторону затемнённого палисадника; с наступлением весны я рискую быть свидетелем икрометания и хамства»18.