— Ерунда! — воскликнула декан. — Сколько найдется женщин, которые хоть ломаный грош дадут за интеллектуальную честность? Только синие чулки вроде нас. Пока мужчина не подделывает чеки, не грабит кассы и не совершает чего-то еще социально неприемлемого, большинство женщин будут считать, что он во всем прав. Спросите миссис Ростбиф, жену мясника, и мисс Ниткин, дочь портного,[249]станут ли они беспокоиться о том, что в каком-то паршивом историческом трактате переврали какой-то жалкий факт.

— Они в любом случае будут стоять за своих мужей, — сказала мисс Эллисон. — Прав он или нет, а это мой муж, скажут они. Даже если он ограбит кассу.

— Еще бы, — подхватила мисс Гильярд. — Ведь именно этого мужчины и хотят. Зачем им в доме критик вместо ангела?

— Думаете, всем нужна женственная женщина? — спросила Гарриет. — Что, Энни? Мою кофейную чашку? Вот она. Кто-то скажет: «Чем больше грех, тем больше жертва и, значит, тем глубже преданность». Бедная мисс Шустер-Слэтт! Но наверное, утешительно, когда говорят, что будут любить тебя, что бы ты ни сделал.

— О да! — отозвался Питер самым своим тростниково-флейтовым голосом.

Они говорят: «Ты больше не наш

И не Божий рыцарь теперь», но ты,

Что светлее их душ и граальских чаш,

Чьи дела светлы и руки чисты,

Ты мне будешь вечно верна…[250]

Уильям Моррис иногда бывал стопроцентно мужественным мужчиной.

— Бедный Моррис! — сказала декан.

— В то время он был молод, — великодушно заметил Питер. — Забавно, что слова «женственный» и «мужественный» кажутся даже более оскорбительными, чем их антонимы. Поневоле поверишь, что в вопросах пола и впрямь есть что-то не вполне пристойное.

— Все зло от этой учености, — провозгласила декан, когда все скауты удалились. — Вот сидим мы тут, отгораживаемся от доброй миссис Ростбиф и прелестной мисс Ниткин…

— Не говоря уже об этих прекрасных честных малых, мужественных Ростбифе и Ниткине…

— И трещим в самой неженственной манере об интеллектуальной честности.

— В то время как я, — вставил Питер, — сижу тут среди вас, как шалаш в огороде.[251]

— Очень похоже! — рассмеялась Гарриет. — Единственный реликт гуманности среди холодных, горьких, несъедобных плодов.

Раздался смех, затем воцарилось молчание. Гарриет чувствовала, как в комнате растет напряжение: тонкие нити беспокойства и ожидания пересекали пространство, перекрещивались, дрожали. Казалось, каждая думала: вот сейчас заговорят об ЭТОМ. Разведка закончена, кофе унесли, бойцы готовы к сражению, и теперь этот приятный джентльмен с хорошо подвешенным языком проявит свою истинную суть инквизитора, и всем будет очень неприятно.

Лорд Питер вынул платок, тщательно протер свой монокль, довольно сурово взглянул на ректора и возвысил голос в горькой и ворчливой жалобе на городскую свалку.

Ректор удалилась, учтиво поблагодарив мисс Лидгейт за гостеприимство профессорской и не менее учтиво пригласив его светлость навестить ее у нее дома в любое удобное ему время, пока он в Оксфорде. Многие доны встали и распрощались, бормоча что-то про эссе, которые им еще надо проверить. Приятная беседа продолжалась, были затронуты разные темы. Питер выпустил вожжи, позволил разговору идти куда придется, и Гарриет, поняв это, почти перестала слушать. В конце остались только она, Питер, декан, мисс Эдвардс, которая, казалось, получала большое удовольствие от общения с гостем, мисс Чилперик, молчаливая и почти невидимая в своем укрытии, и, к удивлению Гарриет, мисс Гильярд.

Часы пробили одиннадцать. Уимзи поднялся и объявил, что ему пора. Все встали. Старый двор тонул во тьме, если не считать света, проникавшего из окон, небо затянуло облаками, ветер качал ветви буков.

— Спокойной ночи, — сказала мисс Эдвардс. — Я пошлю вам копию той статьи о группах крови. Думаю, вам это будет интересно.

— Безусловно, — ответил Уимзи. — Большое спасибо.

Мисс Эдвардс энергично зашагала прочь.

— Спокойной ночи, лорд Питер.

— Спокойной ночи, мисс Чилперик. Скажите мне, когда начнется ваша социальная революция, я приду, чтобы погибнуть на баррикадах.

— Не сомневаюсь, — ответила мисс Чилперик, ко всеобщему удивлению, и, презрев традиции, протянула ему руку.

— Спокойной ночи, — сказала мисс Гильярд, обращаясь ко всем сразу, и быстро прошла мимо, высоко подняв голову.

Мисс Чилперик упорхнула в темноту, словно мотылек, а декан сказала:

— Ну-ну. — А потом добавила вопросительно: — Ну?

— Проходи, путь свободен,[252]— безмятежно ответил Уимзи.

— Но ведь было несколько интересных моментов? В целом все прошло настолько хорошо, насколько только возможно.

— Я получил большое удовольствие, — сказал Питер с ноткой лукавства в голосе.

— Не сомневаюсь, — ответила декан. — Я бы вам не доверилась ни вот настолечко.

— Доверились бы. Никуда бы не делись.

Декан тоже ушла.

— Вы вчера забыли у меня свою мантию, — сказала Гарриет. — Заберете?

— Я принес вашу и оставил в привратницкой на Джоветт-уок. И досье. Думаю, вам передадут.

— Вы оставили досье там, где любой может его увидеть!

— За кого вы меня принимаете? Я его обернул и запечатал.

Они медленно пересекли двор.

— Питер, у меня много вопросов.

— О да. У меня тоже есть вопрос. Какое ваше второе имя? То, что начинается с «Д»?

— Дебора, к сожалению. А что?

— Дебора? Вот же черт. Ну ладно. Не буду вас так называть. А мисс де Вайн все еще трудится.

Занавеси на окнах были подняты, и им видна была ее темная, растрепанная голова, склоненная над книгой.