Мы пошли к Педеру. Его дома не было, но мама не отпустила нас. Она управлялась с коляской с видимым трудом. Я помог ей переехать в гостиную. Здесь шагу некуда было ступить от кистей, красок, подрамников и холстов. Обращало внимание, что колёса больше не скрипели, их смазали. Посреди этого разора стоял её натурщик, он простоял здесь все эти годы, такой же обнажённый, но уже не похожий на древнегреческого атлета, а чуть раздобревший и округлившийся, он скользнул в сторону и прикрыл срам. Вивиан уставилась на него, я на Вивиан. Мама свистнула. Натурщик подхватил белое полотенце и исчез. — Так редко кто-нибудь приходит, — сказала мама. Нам было неловко. Ещё я подумал, что почти всё случилось давным-давно и мы препровождаем время, каждый в своей норке, в разных точках этого невеликого города. — Как поживаете? — спросил я. — Мне б успеть закончить картины, пока руки не отсохли, и я бы рада была. — Мама засмеялась: — Но хватит обо мне. Как твои дела? — Пишу помаленьку, — ответил я. — О чём ты пишешь, Барнум? — О том, что видел. — Она подъехала вплотную ко мне. Бесшумно. — А ты видел вещи, которых другие не видели? — Да, — ответил я. Она упёрла в меня взгляд: — Не говори, не говори, а то не сможешь написать. — И отвернулась к Вивиан: — А у тебя что? — Я поступила в колледж в Швейцарии на следующий год, — ответила она. Я почувствовал, как сквозь меня падает вниз тяжёлый лифт. Этажей на пути немного, но он не останавливается ни на одном. — Что за колледж? — поинтересовалась мама. Вивиан потупилась: — Школа гримёров, — ответила она. Тут позвонили в дверь. Я побежал открывать, радуясь, что могу улизнуть. Так вот почему она караулила меня у школы — чтобы рассказать, что уезжает учиться в Швейцарию и станет гримёром?! Позвонили второй раз. Это пришёл Педер. Вечно он забывает ключи. Всё остальное помнит, но ключи забывает. Он стоял под лампочкой на лестнице, с сумкой под мышкой, в тёплых наушниках, жмурился и прикрывал глаза. — Педер дома? — спросил он. — Пока не приходил, — ответил я. — А когда придёт? — Может, что и никогда. — Передайте, пожалуйста, что Барнум заходил, — сказал Педер. — Прощай, Барнум, — сказал я, закрывая дверь. — Прощай, Барнум, — прогудел Педер, кинулся на меня и обхватил, мы сцепились и покатились по прихожей, посреди завалов ботинок, туфель, сапог, мы смеялись прежним нашим смехом, как вдруг он отпихнул меня и вскочил на ноги. Пришла Вивиан. Встала, подперев стену, скрестила руки на груди и с улыбкой следила за нами. Я тоже поднялся. — Полный сбор, — сказал Педер. Но когда мы сидели потом в его комнате, я почувствовал, что наша троица, та, что должна была всегда держаться вместе, порастеряла друг друга. Педер минут сорок пять, не меньше, подробно разъяснял причины дефицита бюджета Союза гимназистов и в деталях излагал план умножения капитала: он собирался просто-напросто потребовать денег за «продвижение продукта» с пекарни на Уллеволсвейен, а в случае отказа грозил позаботиться о том, чтобы гимназисты объедались булочками в другом месте. Мы встретили рассказ молчанием. Было слышно, как в гараже паркуется папа, рухнула поленница дров. Если то не гром грянул, не гром посреди ноября. Вивиан обернулась ко мне. — А что ты видел такого эдакого в жизни? — спросила она. — Ничего, — ответил я тихо. Педер посмотрел на нас, улыбнулся, но быстро потерял её, улыбку в смысле. Снова стало тихо. В нашем союзе тоже образовался дефицит. Числа и фантазии не покрывали недостачу. И вот тогда Педер перевёл стрелки разговора на него, словно нас самих было для этого мало. — Ну что твой малохольный братец, угомонился наконец? — так спросил Педер.

О том же размышлял и я, возвращаясь тем вечером домой: вдосталь ли наскитался уже Фред? Мне хотелось, чтобы он остался. И чтоб уехал, хотелось тоже. Мысли мои были середина на половину. Он лежал в кровати одетый, спиной ко мне. Я разделся, быстро и без шума, но когда я стоял голый в узком свете из окна, он повернулся, и я увидел, что он плакал.

Он молчал двадцать два месяца, пока Клифф Ричард не вернул ему речь. Он сплавал в Гренландию на промысловом судне «Белый медведь», списался на берег на мысе Доброй Надежды, чистил картошку назад до Бремена и потерял зуб во время шторма у мыса Разлуки. Но не успокоился на том. Вскоре он пустился в своё самое долгое путешествие, растянувшееся на двадцать восемь лет. Это был понедельник в начале декабря. Я стоял у окна на кухне и смотрел на снег, он валил тяжёлыми хлопьями, а домоуправ Банг старательно сгребал его, но никак не мог угнаться за ним и под конец сдался, сел на лестнице и предоставил снегу засыпать всё, и себя тоже. Просиди он так достаточно долго — и не станет его. В школу мне было не надо. Меня снова отчислили. Система оказалась просто замечательной. Сперва я прогуливал. Потом меня за это отчисляли. Получалось почти как награда. Единственное, фильмов в «Розенборге» мне больше не крутили, механик мой не то умер, не то вышел на пенсию. Той зимой я стакнулся с Вивиан. Я услышал, что Фред вошёл и стал у меня за спиной. — Я сейчас сваливаю, — сказал он. — Куда? — Там разберёмся, — ответил он. Может, я подумал, что он вернётся через пару дней, например, уж во всяком случае — до Рождества, пошатается чугок и объявится. И бывали ночи, много лет спустя, когда мы уже отслужили по нему поминальную в церкви на Майорстюен, что я валялся без сна, и мне чудилось тогда, что он поселился в пансионе Коха, в 502-й комнате, бывшей отцовой, и теперь стоит там у окна и потешается над нами. — Ты сможешь сказать это маме? — прошептал он. — Само собой. А что ей сказать? — Что я уехал. — Я повернулся к нему: — Уехал куда? — Фред мотнул головой. На нём была замшевая куртка, а у двери стоял чёрный чемодан, старый отцов чемодан с аплодисментами, в котором их не оказалось. — Одолжишь? — спросил Фред — Ради Бога, — ответил я. Он поднял руку и потрепал меня по щеке, бережно. Я обязан был догадаться, что он решил не возвращаться.

Спустя месяц с лишним после его исчезновения, уже после Нового года, мама вызвала такси и отправилась на другой конец города к Вилли, сварщику, пытавшемуся научить Фреда драться, но он не знал, где Фред, и не имел от него вестей. Несколько недель после этого к маме страшно было подходить с разговорами. Позже, когда мы прождали Фреда с полгода, мама с Болеттой обратились в полицию и объявили его в розыск. Я ходил в кино, с Вивиан, Педером или один. В конце концов, когда мама была уже на грани, к делу подключили поисковую службу Армии спасения.

А последним, что сказал мне Фред перед отъездом, было: — Надеюсь, ты напишешь что-нибудь, пока меня не будет, Барнум.

Я медленно поворачиваюсь и переношусь на двадцать восемь лет вперёд. Я сижу за столом, между окном и стеной. В комнате темно. Занавески задёрнуты. Только экран светится, голубое мерцание в лицо. Вверху в углу название: Ночной палач. Я кликаю на «начало». Текст перескакивает, словно там, за экраном, и нет ничего, а знаки всего лишь обман, наносное, и в ту секунду, когда слова утягиваются внутрь голубого экрана, меня вновь настигает всегдашний страх лишиться написанного, потерять. Иногда я даже достаю свой старый «Дипломат», но писать на нём себя уже не заставишь. Но вот на экране возникают первые строчки, и я вновь испытываю всегдашнее в этот момент облегчение, распечатываю две заглавные сцены. Я слышу, как стрекочет принтер, чернила заполняют электрические следы, принтер — это рот, который медленно выговаривает слова. Я не спал. Я не сплю больше. Сосу «Микродин». Лист бумаги падает на пол. У меня нет сил тянуться за ним. Я сажусь на скамеечку для ног и читаю начало.