Становится жарче. И хотя Мосли с британцем снова едут в повозке, поездка от этого не становится более приятной. Палит солнце, повозка трясется по ухабам, лошади совсем слабы, то и дело спотыкаются, падают, им приходится помогать, упряжь нуждается в починке, а один раз они чуть не съехали с дороги в пропасть. У Мосли болят воспаленные глаза, но он пребывает в прекрасном расположении духа. Он записывает в своем дневнике: “Это были чудесные дни, наполненные движением, путешествие, в котором заново открывался мир, поездка из сонного оцепенения в мир грез, от смерти к жизни”.

По пути он припоминает детали путешествия, когда их, пленных, вели в Кастамону: там — хижина, там — мельница, а там — разоренный армянский дом. На ночь они останавливаются на еще одном крохотном постоялом дворе. Покурив перед сном, они устраиваются на крыше. Может, в доме слишком много клопов или просто душно.

♦

В тот же день Ангус Бьюкенен покидает еще один лагерь в джунглях, в котором царят духота и свирепствуют болезни и который обозначен как С23. Он пишет:

166.

Понедельник, 10 сентября 1917 года

Эльфрида Кур готовит омлет по-крестьянски в Шнайдемюле

Все говорят теперь о еде, о запасах. Никто не хотел бы пережить еще одну “брюквенную” зиму, подобную прошлогодней. Погреб на Альте-Банхофштрассе, 17, удалось набить картошкой (они купили целый воз у господина Кенцлера), имелась там и репа. Правда, почти не оставалось хлеба и жиров. Пища по-прежнему скудная и однообразная[251].

Эльфрида научилась отлично готовить омлет по-крестьянски: они с братом очень полюбили это блюдо. Сначала она смазывала сковороду старой шкуркой от окорока. Затем солила, выкладывала ломтиками картошку и осторожно обжаривала ее, чтобы она не подгорела. Потом брала яйцо и взбивала его с водой, мукой, солью и перцем и выливала на сковородку, добавив немного луку, если он был. Хитрость состояла в том, чтобы добавить ровно столько воды, чтобы взбитая масса покрыла весь картофель, но в то же время не переборщить, чтобы в ней ощущался хоть какой-то вкус яйца.

Два дня назад они с подругой Труде ходили на прогулку вместе с лейтенантами Леференцем и Вальдекером. Было все еще по-летнему тепло, и они гуляли по дороге в Кёнигсблик. Рядом с ней шел лейтенант Вальдекер, он слушал ее, обнимал ее, смеялся ее историям, смотрел на нее — изумленно и влюбленно, целовал ей пальчики, целовал в кончик носа, в лоб. Лейтенант Леференц время от времени грозил пальцем своему товарищу и одергивал его: “Нет-нет, она несовершеннолетняя!” А потом стал сам целоваться с Труде. Лейтенант Вальдекер же довольствовался тем, что держал Эльфриду за руку и прижимал ее голову к своему плечу. Обратно они вернулись лишь к вечеру, и когда прощались на лестнице на Альте-Банхофштрассе, он шепнул ей на ухо, что любит ее. Он, лейтенант Вальдекер, в своей великолепной летной форме, офицерской фуражке, которую он носил слегка набекрень, в своих кожаных перчатках, с Железным крестом, со своими голубыми глазами и белокурыми волосами. Она была ошеломлена, обрадована и счастлива.

Несмотря на это, а может, именно благодаря этому, она продолжала разыгрывать спектакли с Гретель Вагнер. Больше всего Эльфриде нравилось притворяться лейтенантом фон Йеллеником, а Гретель была медсестрой Мартой. Теперь в их играх появился новый мотив: лейтенант фон Йелленик был страстно влюблен либо в какую-то отсутствующую воображаемую даму, либо в сестру Марту. К сожалению, объект его/ее любви был уже замужем за майором, так что им оставалось лишь платоническое чувство на расстоянии.

Сейчас ее занимало именно это. Иногда случалось, что она, как прежде, ходила на вокзал, помогать бабушке в столовой Красного Креста или просто посмотреть на военные эшелоны или санитарные поезда. Но это случалось все реже и реже. Ее больше не интересовали линии, отмеченные черно-бело-красными флажками на карте в классной комнате. В школе они редко говорили о том, что происходит на фронтах: иначе обнаруживалось, что у кого-то убит друг или родственник. Давно уже их не отпускали с уроков ради празднования победы. Война, как писала Эльфрида в своем дневнике, длится так долго, что она почти

167.

Пятница, 28 сентября 1917 года

Мишель Корде посещает Анатоля Франса в Туре

К обеду поезд останавливается на станции в Туре. На перроне стоит он, Анатоль Франс, солидный дородный господин с короткой белой бородкой и красным капюшоном на голове. Они вместе едут на автомобиле в Лa-Бешеллери, поместье писателя, живописно расположенное на холме в двух километрах от Тура.

Война стала испытанием для этого старого человека. Не то чтобы она затронула его лично. У него не было родственников на фронте, и он спокойно жил себе на берегу притока Луары, вплоть до августа 1914 года, когда ему, как и многим другим, пришлось сняться с места и бежать на юг, спасаясь от непобедимой, как казалось, германской армии. Нет, скорее речь шла о том, что война с самого начала означала горький и неприглядный крах всего, во что он когда-то верил.

Боль от сознания этого была особенно невыносимой для него, почтенного человека, привыкшего к хору восторгов и славословиц, теперь осыпаемого бранью и угрозами. И все только потому, что он не желал отказываться от своих прежних слов и в 1914 году не позволил вовлечь себя в военную истерию. Ошеломленный, уязвленный и испуганный, старый человек отправился тогда на фронт добровольцем — ему был 71 год, — но это вызвало лишь усмешки. Теперь Франса не столько преследовали, сколько игнорировали. Подавленный и запуганный, он предпринял еще несколько шагов, но на него не обращали внимания. У Корде создалось впечатление, что Франс совершенно утратил веру в человечество. И все же великий писатель не мог не размышлять о том, что же происходит сегодня. Он признался Корде, что иногда представляет себе, будто война продолжится вечно, и мысль об этом сводит его с ума[252].