Шрифт:
Интервал:
Закладка:
172.
Четверг, 1 ноября 1917 года
Пал Келемен видит возвращение пехотного батальона с передовой на Изонцо
Бесконечный дождь льется с серого неба на серую гору. Вечереет, австро-венгерский пехотный батальон возвращается с передовой. Там же и Пал Келемен, он видит, как солдаты, шатаясь, бредут по тропе, ведущей от горного плато, на котором они расположились.
Наступление под Капоретто[254] было задумано лишь для того, чтобы дать небольшую передышку потрепанным австро-венгерским частям на реке Изонцо, в ожидании масштабного наступления итальянцев. Но что-то, может, туман, газ, неожиданность, идиотская итальянская диспозиция, опытные немецкие соединения, обученные новой, мобильной тактике[255], — что-то привело к тому, что прорыв оказался серьезнее и глубже, чем кто-либо смел надеяться. Одно повлекло за собой другое. Страшась западни, целая итальянская армия на реке Изонцо в панике отступила к реке Тальяменто. Грандиозный триумф двойной монархии[256].
Батальон, который встретился Келемену на горной дороге, не участвовал в самом наступлении, но был тем не менее отмечен. Он пишет в своем дневнике:
Чем бы ни были солдаты заняты — спускались вниз, стояли, пережидая возникший на дороге затор, или лежали на обочине, невозможно было себе представить, что это ими политики и генералы защищают монархию. Немыслимо, что “нашей доблестной пехотой” называют этих вот оборванных, изможденных солдат, с нечесаными бородами, в мятой, отсыревшей и замызганной форме, в истоптанных ботинках, с усталыми лицами.
Они останавливаются. Весь батальон рассаживается на склоне горы. Кто-то из солдат достает из вещмешков консервы и складными ножами выковыривает оттуда еду, отправляет ее в рот. Руки их почернели от грязи, они мозолистые, заскорузлые, неуклюжие. Солдаты жуют, на скулах ходят желваки. Они сидят на мокрых камнях и безразлично заглядывают в свои жестяные банки.
Военная форма на них сшита из плохой ткани, не той, которая положена. Подметки на башмаках бумажные, на них сумел нажиться поставщик, освобожденный от военной службы.
И в то же самое время в домах, не тронутых войной, накрывают обед. Сияют электрические люстры. Белые скатерти, хрупкие бокалы, серебряные вилки и ножи. Опрятные мужчины в гражданской одежде ведут своих дам к столу. Может быть, где-то в углу даже играет небольшой оркестр. Искрятся напитки. С легкой улыбкой собеседники обсуждают разные пустяки, ибо в разнополой компании принято говорить на легкие и приятные темы.
Думают ли они в этот вечер о грязных солдатах, которые ценой нечеловеческих усилий обеспечивают им неизменность их удобной беззаботной жизни, которая у многих стала гораздо лучше, чем до войны?
173.
Воскресенье, 11 ноября 1917 года
Флоренс Фармборо слышит слухи о государственном перевороте
Он милый, даже красивый, этот двадцатилетний подпоручик, который поступил к ним вчера. Когда его внесли на носилках, она заметила, что у него “правильные, классические черты лица, столь типичные для русских с южных окраин, длинные кудри и светло-серые глаза, окаймленные густыми, темными ресницами”. Она отметила также, что он прекрасно сложен. Его звали Сергей, при нем находился его денщик. Он-то и рассказал, что юный подпоручик — самый старший в семье из семерых детей, что он записался вольноопределяющимся, будучи семнадцати лет от роду, и прошел подготовку на офицерское звание.
Подпоручик оказался очень беспокойным пациентом. Он был встревожен, изможден, напуган, все время отдавал приказы. Хотел, вопреки инструкциям врачей, чтобы его подняли из постели, выкрикивал команды, рычал на бедного денщика, который явно любил своего подпоручика и неуклюже пытался помочь ему чем мог. Прогнозы врачей были неутешительными. Он получил серьезное ранение в живот и как следствие — разрыв мочевого пузыря и множественное повреждение кишечника. Хирурги сделали все, что в их силах, и теперь оставалось лишь надеяться на лучшее. Двадцатилетний подпоручик рычал на своего денщика: “Ах ты, подлец, марш в окопы! На передовую!” Флоренс видела, как низкорослый человечек прятался в соседнем отделении, пережидая там гнев своего хозяина. По какой-то причине подпоручик называл Флоренс Зиной. Может, он начал бредить?
Они по-прежнему находились в некоторой изоляции на Румынском фронте, но сегодня до них дошли сенсационные новости из России. Три дня назад в Петрограде произошел государственный переворот, его совершила одна из революционных партий — большевики. Начались повсеместные беспорядки. Картина была неясной и противоречивой, во многом подогреваемой слухами, но похоже, что большевики захватили власть в Петрограде, в то время как правительство Керенского все еще удерживало Москву. “Наши худшие опасения оправдались: в свободной России начинается гражданская война”.
После обеда прогнозы врачей начали сбываться, что, впрочем, не стало неожиданностью. Брюшина подпоручика начала менять цвет. Это гангрена. Счет пошел на часы.
Всю ночь она просидела у его кровати, оставив поступавших раненых на попечение ассистентов. Подпоручик стремительно погружался в бессознательное состояние, в смерть. Пару раз он громко звал свою мать. Единственное, что могла сделать Флоренс, так это дать ему большую дозу морфия.
Он умер в половине шестого утра, его тело перенесли в маленькую комнату. Флоренс видела, как он лежал там, вернее, как его тело лежало там, с закрытыми глазами, скрестив руки на груди. Рядом сидел денщик, с застывшим, бледным лицом. Грохот артобстрела слышался совсем близко, но денщика это, похоже, ничуть не тревожило.
