разрыва с железной неумолимостью ведет от первой страницы, на которой Самуил Агурский покидает Россию, к последней, на которой покидает Россию его сын. Оборот ко­леса, занявший 70 лет!

Самуил Агурский — в своем роде символическая фигура еврея-революционера. Крутильщик колеса — кафкианская профессия — мальчик-двигатель, работавший 16 часов в сут­ки в России, которую мы потеряли. Возмутитель спокойствия сонного провинциального города, пугавший по ночам обыва­телей саваном и завываниями. Боевик. Эмигрант. Могильщик старого мира, скрепивший подписью вместе с товарищем по похоронной хевре — Иосифом Сталиным — указ о ликвида­ции центрального руководства еврейских религиозных об­щин. Могила, вырытая Самуилом Агурским старому миру, оказалась и его собственной могилой, саван, которым он пу­гал других, — его собственным саваном. И Самуил Агурский, и его сын становятся жертвами the brave new world, за ко­торый с такой страстью боролся еврейский революционер!

Перед смертью Буня Агурская сказала своему сыну:

— Как еще хочется пожить... Я бы начала совсем по-дру­гому.

С юношеской жестокостью («Глупец! Я не удержался!») сын ответил умирающей матери:

— Я всегда тебе говорил, что надо жить по-другому.

«Мать не ответила».

В узком смысле речь идет тут о бытовых вещах, в широ­ком — о жизни целого поколения. Они жили «неправильно».

В этом «всегда говорил» столько же объективной неправ­ды, сколько субъективной правды, «всегда» и заведомо правой молодости, которая не в силах «удержаться» от щедрой де­монстрации своей самоуверенной правоты. Изживание отри­цательного опыта старшего поколения. «Мать не ответила». Что она могла ответить? Что может вообще ответить сходя­щее поколение? Может ли быть опыт отцов неотрицатель­ным? Может ли вообще быть услышано «Как еще хочется пожить...»? Похороны шестидесятников в России на кладби­ще для бедных. Поколение Михаила Агурского.

Может ли быть опыт отцов неотрицательным? Жизнь Са­муила Агурского стала для его сына притягательно-оттал­кивающей парадигмой. Конечно же, Михаил Агурский не только говорил, «что надо жить по-другому» — он принци­пиально жил по-другому, едва ли не каждым шагом созна­тельно противореча своему отцу. Однако, если снять внешний уровень идеологического отталкивания и обратиться к эк­зистенциальному опыту, можно увидеть: то, что их роднило, было, возможно, больше и глубже того, что их разделяло.

Парадоксальным образом, казалось бы во всем проти­вореча своему отцу, Михаил Агурский походил на него в главном: в пассионарности, в нежелании смириться с дан­ностью, в антигегельянской непокорности, непоклонности ей, в неукротимой энергии разрыва с настоящим, которое обречено стать прошлым, в страстном стремлении к свободе и созиданию нового.

Судьба отца, во многом определившая и судьбу Михаила Агурского, решительным образом повлияла на его сознание, на ощущение себя в мире. Память его детства сохранила ведь не только запах сирени и булыжника — она сохранила и рай­ские дни, когда «здесь живут счастливые люди», богатые и счастливые, а не нищие, не униженные и оскорбленные, не гонимые, не дискриминируемые, не второсортные, «Бедный отец». Пепел Клааса. У автора-героя этой книги было ощущение принца, оскорбленного своим унижением, и в рабстве не забывшего свое королевское достоинство. Семейное оказывается проекцией национального и религиоз­ного — классический сюжет Нахмана Брацлавского (и психо­аналитический сюжет Эрика Берна).

Семейное предание сохранило два пророчества о славном будущем Михаила Агурского: деда Хаима-Менделя, сравнив­шего рождение внука с избавлением Моисея, и художника Вернера. О последнем Агурский пишет: он просто хотел уго­дить моему отцу. Возможно. Однако же слова Вернера не рас­творились в воздухе, напротив, запали в душу — Агурский помнил о них всю жизнь, и даже его редукционистское объ­яснение показывает, что он размышлял над ними, искал их смысл и не преминул (что немаловажно) о них написать. И потом, когда именно это простое объяснение пришло ему в голову? Возможно, были времена, когда он относился к этим пророчествам с большим доверием? Во всяком случае, к бы­лой славе отца он мысленно обращался постоянно.

Одни и те же слова о былой славе. Говорит раздавленный и сломленный Самуил Агурский («Скажи товарищу, кем я был»), говорит его умирающая жена — медицинской сестре — чужому случайному человеку. Какая глубочайшая потреб­ность! «Мой муж был профессором». «Та посмотрела на нее с недоверием». Было от чего!

Но эти же слова в другой тональности — не как воспоми­нание о давно и безнадежно прошедшем, а как то, что дол­жно быть восстановлено, говорит и Михаил Агурский.

Урок немецкого в школе. Учительница спрашивает учени­ков, кто их родители.

«Я набрался смелости и краснея выдавил:

— Ein Geschichtet. (Историк.)

— Wie so?.. Ein Lehrer? (Как так?.. Учитель?)

— Ein Gelehmter, — упрямо повторил я. (Ученый.)

Елизавета Григорьевна недоверчиво посмотрела и ничего не спросила. Не похож был я на сына историка».

Как не похож был на историка старик Агурский. Как не похожа была на жену историка его нищая жена. А был ли мальчик? «Историк», «ученый» — сказать эти неправдоподоб­ные вещи при всех можно только по-немецки, да и то «на­бравшись смелости и краснея». Однако же с упрямым повто­рением, как нечто очень важное, что невозможно забыть, от чего ни при каких обстоятельствах нельзя отступиться.

Михаил Агурский помнил (не просто механически пом­нил, но той частью души, которая формирует личность и оп­ределяет жизненные установки, то интимное, о чем говоришь «краснея»), что его отец был ein Gelehmter, профессор, ака­демик. Что он достиг этого самообразованием, выйдя из нищенской среды. В известном смысле Михаил Агурский по­вторяет путь своего отца: как и он, Михаил Агурский, во­преки враждебной среде, становится ein Gelehmter, профес­сор (полемика по поводу этого «профессор» на страницах русскоязычной израильской прессы показывает, насколько это звание было ему важно), как и он, Михаил Агурский до­стигает этого, не имея формального образования. В России, правда, он защитил диссертацию, но по кибернетике, и лишь после переезда в Израиль — уже гуманитарную диссертацию в Сорбонне без необходимого для этого гуманитарного обра­зования — случай едва ли не уникальный!

Его новая профессия — историк — оказалась наследствен­ной.

И стремление к политической деятельности — тоже. И здесь он тоже стал «профессором». Только смерть помешала ему занять кресло в кнессете, хотя и не от того «округа», ко­торый напророчил ему Иванов-Скуратов.

Михаил Агурский хотел не только «восстановить память отца» — он хотел восстановить потерянное отцом, отнятое у отца и теперь принадлежащее по праву ему. Тут возникает еще один сюжет: движение от homo particularis к homo publicus, к «академику», которому смелости не занимать и ко­торый никогда не покраснеет, с каким бы недоверием ни посмотрела на него Елизавета Григорьевна. Мальчик, которо­го толкнули в лужу (этот эпизод воспроизводится потом при поступлении в институт: независимо от ответа он садится в лужу) и