Нет, я не могла этого сказать. Тетушка Мар была бы шокирована, узнай она, чем мы с Нико занимались в Русалочьей башне.

– Что пустила его в свою кровать? – безмятежно промолвила она. – Я не такая уж чопорная старая дева, как ты могла подумать, Ринетт, и у меня есть глаза. Если ты так доверяла ему тогда, то, может быть, тебе достанет доверия и сейчас, чтобы, по крайней мере, поговорить с ним?

– Нет, – сказала я. – Я не могу.

Сливовое дерево отцвело, и на нем начали распускаться листья. Весь Эдинбург говорил о том, что лорд Дарнли заболел оспой и лежит больной в замке Стерлинг и что королева собственноручно ухаживает за ним. Такая откровенная забота не в правилах поведения для королевы. Значит ли это, что она намерена выйти за него замуж? Получил ли Нико письмо из Франции от герцогини Антуанетты с разрешением отдать, наконец, серебряный ларец королеве, и прочитала ли она уже пророчества мастера Нострадамуса о quatre maris? И был ли среди них Дарнли?

Мои волосы немного отросли. Теперь они были мягче на ощупь, не такими колючими. Мое ожесточение, как я за него ни цеплялась, тоже понемногу смягчалось. Мои пальцы и ладони продолжали заживать, и я начала работать в маленьком, огороженном стенами саду, надевая на руки перчатки. Это был городской сад с истощенной почвой; те, кто жил здесь до меня, нисколько о нем не заботились. С помощью Джилла я удобрила грядки и клумбы навозом из конюшен, рубленой соломой и очистками овощей из кухни и посеяла майоран и бурачник, фенхель и тимьян. Еще я посадила ландыши для тетушки Мар, шиповник для Майри и травяную гвоздику для Китти. Сад постепенно ожил. Попробовала я посадить и свои собственные цветы – анемоны, но они увяли. Так я поняла, что мне не суждено задержаться в Эдинбурге надолго.

Потом появился Нико.

Он нашел меня в саду – я стояла на коленях под сливовым деревом возле грядки с розмарином. Мой фартук был весь в травяных пятнах, а перчатки перепачканы землей. Рядом со мною рыл землю Сейли, охотясь на мышей-полевок.

– Дженет и мадам Лури позволили мне войти, – сказал Нико. Его голос звучал устало, словно истомленный объяснениями и признаниями. – Но если ты велишь мне уйти, я уйду.

Я села на пятки и подняла голову. Потом открыла рот, чтобы сказать: «Я не желаю тебя видеть». Но сад опередил меня, маленький садик, только что вернувшийся к жизни, и я к своему собственному удивлению выпалила:

– Ты пытался сказать мне.

– Мне следовало сказать тебе раньше. Пока мы еще были в Грэнмьюаре.

– Вот именно.

Мгновение мы глядели друг на друга, молча.

– Мне следовало сказать тебе, когда ты сбежала от Лорентена, – сказал он. – И я попытался. Но ты тогда такого натерпелась и была так измотана. Я подумал… что скажу тебе утром. Но потом – потом уже не было возможности.

Он не назвал меня своей mie. И даже не произнес моего имени.

Я вспомнила тот день, и как я изрезала кинжалом Блеза Лорентена, а потом бежала по переулку со своими малютками. Я вспомнила все и… Внезапно я все поняла.

– Ты был там, – промолвила я. – В том переулке. Это не было случайностью. Блез Лорентен как-то узнал, что ларец у тебя. Вот почему ему нужны были я и Майри и Китти. Он собирался обменяться с тобой – отдать тебе нас в обмен на серебряный ларец.

– Да, – сказал он.

– У тебя на плече висела седельная сумка – значит, ларец был при тебе. Ты собирался отдать его ему.

– Да.

– Невзирая на твой священный обет.

Он чуть заметно улыбнулся – и я ощутила прилив чувства, которое уже не чаяла испытать снова.

– Да. Невзирая на мой священный обет. Кстати, у меня для тебя кое-что есть.

Он приподнял клапан висящей у него на поясе сумки и достал оттуда ожерелье из драгоценных камней – из бирюзы! Бирюзы моей матушки!

Я моргнула и снова, словно воочию, увидела Блеза Лорентена, увидела, как он держит в руках мои отрезанные волосы вместе с окровавленным покрывалом и цепью из вплетенных в косы зелено-голубых камней.

– Он отдал мне твои волосы, – сказал Нико. – И чепчик Майри. Как доказательство того, что вы у него. Я хотел сразу же убить его, но я не знал, где он вас держит.

Я взяла у него ожерелье с бирюзой.

– А что ты сделал с моими волосами? – прошептала я. Это был глупый вопрос, но я чувствовала настоятельную потребность задать его. – И где чепчик Майри?

– Я сохранил их, – ответил он. – Я боялся… боялся, что больше у меня ничего от вас не останется… боялся, что он что-то с вами сделал или сделает.

По какой-то непонятной причине меня утешило сознание того, что мои бедные волосы не потерялись. Я пропустила ожерелье с бирюзой между пальцев.

– Я простила ее, – сказала я. – Мою мать. Думаю, теперь я стала лучше понимать, что она чувствовала, когда умер мой отец, и почему решила уйти в тот бенедиктинский монастырь на Монмартре.

Он кивнул. Сейли подошел к его ногам, сел, задрал голову и стал смотреть на него с собачьей улыбкой – то есть высунув язык. Сейли всегда любил Нико. Нико наклонился и потрепал Сейли по шелковистым ушам.

Немного помолчав, он промолвил:

– Я расскажу тебе все с самого начала, если ты позволишь.

Я встала с колен и стряхнула землю, травинки и листочки розмарина со своего фартука. Аромат смятого розмарина был резким, терпким, очищающим. Я глубоко его вдохнула и сказала:

– Хорошо. Я тебя выслушаю.

– После того, как Мария де Гиз умерла, упокой, Господи, ее душу… – Он перекрестился. Я тоже. – …я почти сразу понял, что ее серебряный ларец исчез. Никто не знал, что с ним сталось. Позже, в октябре того же года, я перевез ее тело во Францию и отправился в Жуанвиль, чтобы рассказать герцогине Антуанетте, как обстоят дела в Шотландии.

– И она попросила молодую королеву дать тебе место в ее придворном штате.

– Да. Она знала секрет подвала под часовней Святой Маргариты – дочь написала ей в зашифрованном письме, как туда попасть, и сообщила, что этот подвал является ее тайником для хранения важных бумаг. Герцогиня также знала, что ее дочь состоит в переписке с Нострадамусом. Однако она и не подозревала, что в ларце кроме секретных бумаг хранится еще и запечатанное послание от Нострадамуса – не подозревала, пока не получила письмо.

Он сделал паузу.

– От Александра? – спросила я.

– Да.

– Думаю, я должна простить и его тоже. – Это вырвалось у меня само собой. Tante Mar говорит, что я не смогу жить с такой болью и таким ожесточением в сердце.

Он шагнул ко мне, словно собирался коснуться меня или даже обнять. Но сделав один шаг, остановился. Он так и не дотронулся до меня.

– Ринетт, – вымолвил он. – Нет таких слов, которые могли бы выразить, как мне жаль, что все так случилось. Нет такой епитимьи, которая могла бы искупить это.