«Васька Югов скоро стал известен как первый силач и отчаянная голова во всем флоте. При спуске на берег в заграничных гаванях Васька в одиночку разбивал таверны и уродовал в драках матросов иностранных кораблей, всегда счастливо успевая спасаться и являться иногда вплавь на свой корабль, часто стоявший в нескольких верстах от берега на рейде. Ему всыпали сотни линьков, гоняли сквозь строй, а при первом отпуске на берег повторялась та же история с эпилогом из линьков — и все как с гуся вода».

А вот как Югов сам рассказывал о своей бурной жизни, рассказывал интересно, сочным языком — слова не выкинуть:

«Бились со мной, бились на всех кораблях и присудили меня послать к Фофану на усмирение. Одного имени Фофана все, и офицеры, и матросы, боялись. Он и вокруг света сколько раз хаживал, и в Ледовитом океане за китом плавал. Такого зверя, как Фофан, отродясь на свете не бывало: драл собственноручно, меньше семи зубов с маху не вышибал, да еще райские сады на своем корабле устраивал…

Возьмет да и развесит провинившихся матросов в веревочных мешках по реям… Висим и болтаемся… Это первое наказание у него было. Я болтался-болтался, как мышь на нитке… Ну, привык, ничего — заместо качели, только скрюченный сидишь, неудобно малость…

Фофан был рыжий, моего роста и такой же широкий, здоровущий и красный из лица, как медная кастрюля, вроде индейца. Пригнали меня к нему как раз накануне отхода из Кронштадта в Камчатку. Судно как стеклышко, огнем горит — надраили. Привели меня к Фофану, а он уже знает.

— Васька Югов? — спрашивает.

— Есть! — отвечаю.

— Крузенштерн, — а я у Крузенштерна на последнем судне был, — не справился с тобой, так я справлюсь, — и мигнул боцману.

Ну, сразу за здраю-желаю полсотни горячих всыпали. Дело привычное, я и глазом не моргнул, отмолчался. Понравилось Фофану. Встаю, обеими руками, согнувшись, подтягиваю штаны, а он мне:

— Молодец, Югов!

Бросил я штаны, вытянулся по швам и отвечаю:

— Есть!

А штаны-то упали. Еще больше это понравилось Фофану, что штаны позабыл для-ради дисциплины.

— На сальник! — командует мне Фофан.

А потом и давай меня по вантам, как кошку, гонять. Ну, дело знакомое, везде первым марсовым был, понравился… С час гонял — а мне что! Похвалил меня Фофан и гаркнул:

— Будешь безобразничать — до кости шкуру спущу! И спускал…»

Лупил этот самый Фофан, горький плод российского древа, всех матросов, к нему в лапы попавших, а Югову доставалось более других. Возможно, ревновал к его необыкновенной силе, к той любви, которой пользовался Югов у команды.

Как бы то ни было, служба шла. Но однажды Фофан приказал выпороть молодого матросика, а тот был болен, упал с мачты и кровью харкал. Вступился за него Югов, предложил выпороть себя вместо матросика, потому как тот не выдержит.

Взбеленился Фофан окончательно, счел проявление человеческого чувства за бунт на корабле и отдал приказ расстрелять Югова. Тому удалось бежать: прыгнул за борт в кромешную ночь, в бурную волну и поплыл в неизвестном направлении, положившись на волю Божью.

Югов понял, что пришел его конец.

Шли Тихим океаном, западной частью его, где разбросались Японские острова. Вечерело. В последних лучах солнца тяжелая вода отливала зеленоватым изумрудом. Горизонт был прозрачен, и на краю его, кажется, что-то темнело, может земля.

Югов в последний раз посмотрел в глаза Фофану, с легкой усмешкой сказал:

— Жаль, жаль… что не разгадал вас, господин капитан.

Фофан удивленно поднял кустистые брови:

— Что еще такое?

— Любопытно было бы понять, откуда такие дураки берутся?

Затопал ногами Фофан, заорал:

— На корму его, подлеца! Ишь, любопытный… Своей рукой пулю в лоб отправлю!..

Не стал ждать Югов, пока дурной капитан из кобуры оружие вытащит. Сиганул с высоты в спасительные волны, ушел глубоко-глубоко в воду и поплыл под ней…

Когда, тяжело хватая открытым ртом воздух, выскочил на поверхность, корабль был уже далеко.

Югов поплыл в сторону той темной полоски, которую разглядел с палубы. Греб медленно, экономя силы. Время от времени он ложился на спину, чуть подгребая руками и набираясь сил. Потом вновь переворачивался на грудь и широко загребал руками.

Скоро наступила ночь. Лишь крупными холодными льдинками в черной беспредельности космоса глядели звезды, да круглая пятнистая луна серебрила гребешки волн.

Наконец навалилась смертельная усталость. Василию казалось, что к его ногам и рукам были привязаны гири. Лишь одна страшная мысль стучала в воспаленной голове: «Сбился с курса, все, вот конец мой настал. Ах, Господи и Матерь Божья, умирать страсть как не хочется!..»

И когда казалось, что сейчас страшная сила утянет его в неведомые морские пучины, руки вдруг ощутили водоросли. Через минуту Василий лежал, обессиленный, на берегу и осенял себя крестным знамением:

— Спасен, Господи, твоей милостью… Из гроба восстал, истинно!

* * *

Выяснилось, что судьба русскому моряку преподнесла еще один веселенький сюрприз: остров оказался необитаемым. И если его знаменитый предшественник Робинзон перетаскал с затонувшего недалеко от берега корабля много всяческого добра, то у Василия не было ничего: ни ботинок, ни рубахи, ни даже исподнего. Он все снял, оказавшись в воде, — лишь бы выбраться!

Впрочем, усталость была такой, что Василий не в силах был испугаться за свое положение. Его сморил мертвый сон.

Утром, пробудившись от дикого холода, Василий побрел вдоль берега. Поднявшись на высокую скалу, он с ужасом убедился, что попал не на материк, а на остров, к тому же довольно скромных размеров. В поперечнике он был каких-то саженей двести.

— Ах, горькая участь моя! — воскликнул Василий, но тут же устыдился своего отчаяния. Он подумал, что выжил случайно, что если и убежал от пули, то море должно было бы поглотить его обязательно. И если Господь спас его однажды, то вовсе не для того, чтобы умереть Ваське на островке от холода, голода и диких зверей.

И точно, утешение пришло: Василий увидал на песчаном берегу многочисленные следы человеческих ног, остатки костров, бутылок с японскими наклейками. А вскоре и вовсе находка была счастливой: в развилке гигантского папоротника лежала неначатая бутылка рисовой водки.

— За мое спасение! — Василий отхлебнул из горлышка и закусил диким чесноком, росшим вокруг в изобилии.

На душе, как это обычно бывает у российского человека от выпитого, сразу сделалось легко и приятно. Даже стало немного теплее, тем более что солнце успело довольно высоко подняться над блистающей серебром кромкой горизонта. Зато страшно захотелось есть.