Насколько мне известно, существует мнение о том, что Россия существенно обострила конфликт, объявив в ночь на 31 июля взамен частной общую мобилизацию всей своей армии. В своей книге «Россия в мировой войне» я уже подробно излагал неизбежные мотивы такого решения и потому повторю их здесь только вкратце.

Вопрос о частной мобилизации был решен на известном совещании 25 июля без участия компетентных военных лиц, лишь под влиянием стремления возможно полнее ограничить конфликт. Между тем технически производство частной мобилизации было в России невозможно без полного нарушения расчетов общей мобилизации. И потому если вслед за частной потребовалось бы проведение общей мобилизации, то Россия оказалась бы перед неразрешимой катастрофой. При этом нельзя было не сознавать, что за Австро-Венгрией стоит Германия, которая не преминет вступить в вооруженный конфликт. Независимо оттого и сама Австро-Венгрия ко времени разрыва представляла собой столь могущественную военную державу, для успешной борьбы с которой было недостаточно мобилизовать всего 4 округа, дававших всего только 13 корпусов, приведенных на военное положение. Читатель уже знает, что первая же наступательная операция в Галичину потребовала со стороны России участия 16 корпусов!

Совершенно очевидно, что каждое государство содержит свою армию, в ее целом, для борьбы с тем из своих соседей, который ему в данное время угрожает. По имевшимся в России сведениям, приказ об общей мобилизации австро-венгерской армии был подписан 28 июля, и поэтому мобилизацию русских войск, стоявших на германской границе, никак нельзя было без известной натяжки рассматривать как меру, направленную против Германии, тем более что в день приступа к этой мобилизации императором Николаем II была послана специальная телеграмма германскому императору Вильгельму II, выражавшая обязательство не предпринимать никаких вызывающих шагов, пока будут продолжаться переговоры с Австро-Венгрией.

Основательность этой точки зрения в отношении мобилизации признавалась и в Германии, если судить по тому, что, объявив России войну, она приступила к мобилизации всей своей армии, а не только ее части, которая примыкала к России, хотя в то время Германия еще не была в войне с Францией. Очевидно, на берегах Шпрее сознавали, что вслед за конфликтом с Россией неизбежен для Германии конфликт с Францией, как не могла не сознавать и Россия, что ей предстоит неизбежно иметь дело если не с тремя западными своими соседями, считая Румынию, то во всяком случае с Австрией и Германией, из которых каждая в отдельности требовала для успешности борьбы полной мобилизации всех русских вооруженных сил.

Наконец, мобилизация армии не есть еще война, и потому если бы германское правительство пожелало проявить побольше хладнокровия, то оно могло бы ответить на нашу общую мобилизацию не войной, а объявлением у себя только общей же мобилизации. При такой обстановке скрестившиеся мечи могли бы еще опуститься…

Не вина, конечно, России, если в германском Генеральном штабе не смогли отделить акта войны от акта мобилизации. Подобное совмещение двух, казалось бы, совершенно отдельных мероприятий, искусственно сокращавших число мер дипломатического воздействия, было принято и в России, но года за два или три до войны мне удалось убедить начальника Генерального штаба и военного министра в несоответствии такого совмещения, так как мобилизация, являясь преддверием войны, в то же время может иметь самостоятельное значение в качестве последнего перед войной средства в руках дипломатии, свидетельствующего о готовности довести дело до войны в случае упорства противной стороны.

В последнее время в Германии, к сожалению, некоторыми авторами вновь поднят злополучный и, на мой взгляд, ненужный вопрос об ответственности за минувшую войну. Эти авторы своими талантами, а иногда и писательским мастерством, рисуя события июльской недели 1914 г., овладевают читателем, рисуя ему картины хотя исторически и не всегда верные, но отвечающие его настроениям и потому глубоко его волнующие. Общеизвестно ведь, что «der Wunsch ist Vater des Gedanken» («Желание – отец мысли»).

По отношению к России в этих трудах, посвященных затрагиваемому вопросу, неизменно склоняется имя великого князя Николая Николаевича как горячего и якобы активного сторонника доведения июльского конфликта 1914 г. до войны. Это явление обязывает меня твердо заявить, что приписываемое великому князю Николаю Николаевичу влияние на ход событий, приведших к войне, положительно неверно. Я уже не говорю о том, что никакой военной партии ни вообще, ни якобы возглавлявшейся великим князем, в России не существовало. Вполне возможно и даже вероятно, что среди военных сознавалась неизбежность в более или менее близком будущем кровавого столкновения на западе из-за не разрешимых, по-видимому, мирным путем проблем; еще вероятнее, что много горячих голов в армии мечтали о подвигах и жертвенности, которую они проявят в случае войны, но совершенно категорически утверждаю, что все эти лица не были объединены никакой партией и не имели никакого влияния на ход русской политики и развитие германо-русского конфликта. В частности, по отношению к великому князю Николаю Николаевичу мною уже были приведены (в гл. V) те условия, которые совершенно исключали для него возможность проявления своего влияния на внешнюю политику России вплоть до того дня, когда состоялось его назначение на пост русского Верховного главнокомандующего. Перебирая вновь и вновь в своей памяти минувшие события, я могу добавить следующие соображения. В силу традиций самодержавного строя ведение внешней политики в Русском государстве составляло одну из неотъемлемых прерогатив царя. Положение это настолько глубоко внедрилось в сознание верховной власти, что в 1917 г., в дни обсуждения вопроса об ответственном министерстве, государь соглашался на дарование такого министерства, ответственного перед Думой, но лишь с условием непосредственного подчинения себе министров иностранных дел, военного и морского, иначе говоря – оставляя таким образом по-прежнему за собой руководство внешними делами, равно как и вопросами войны и мира.

Я уже приводил фразу императора Николая II, доказывающую, до какой степени русский государь дорожил этой прерогативой руководства внешними делами, вмешательство в которые не могло бы остаться без решительного отпора с его стороны или в лучшем случае – ответного молчания. К тому же мы знаем, что великий князь Николай Николаевич в период, предшествующий войне, значительно подорвал доверие к себе со стороны двора решительной поддержкой проектов графа Витте, и это недоверие было тем сильнее, что его стали подозревать в стремлении занять императорский престол.

По описанию В.А. Сухомлинова, одного из личных недругов великого князя Николая Николаевича, последний, будучи приглашен участвовать в известном заседании 25 июля, молчал и усиленно, нервно курил. Нервозность в движениях была всегдашней спутницей великого князя, но и сам вопрос, подлежавший обсуждению, естественно, должен был вызывать у всех возбужденное настроение. Что же касается дополнительного соображения генерала Сухомлинова о том, что великий князь «настроил государя уже заранее, без свидетелей», то оно, составляя лишь догадку писавшего, вполне голословно и не подкреплено никакими фактическими данными. При известной враждебности генерала Сухомлинова к великому князю Николаю Николаевичу едва ли возможно придавать словам его много значения. В.А. Сухомлинов, не перестававший сводить с великим князем личные счеты и в силу своей известной неискренности едва ли затруднявшийся дискредитировать своего врага, тем не менее не мог иначе изобразить поведение великого князя, как словом: «Молчал!» Да, молчал! Ибо великий князь на этом совещании по своей должности главнокомандующего столичным округом являлся только в качестве представителя русской армии. Последняя же, как таковая, никогда в России не вмешивалась в политику! «Великая молчальница». «La grande muette!» Она только действует, но не рассуждает! Такова была ее позиция в старой России. Даже сам военный министр генерал Сухомлинов, член Совета министров, рассуждает в своих воспоминаниях так: «Как военный министр, против такого решения (частной мобилизации), бывшего ходом на шахматной доске большой политики, я не имел права протестовать, хотя бы этот шаг и угрожал войной, ибо политика меня не касалась. Постольку же не моим делом, военного министра, было удерживать государя от войны. Я был солдат и должен был повиноваться, раз армия призывается для обороны отечества, а не вдаваться в рассуждения»[24].