– Величайшую жертву, – повторила она. – Лучше, чем жизнь. Я отдам тебе честь и славу, Мониган. Тебе будут аплодировать полные залы, тебя станут приветствовать толпы. Тебе будут вручать награды, издавать твои биографии, ты будешь дарить незабываемые впечатления и другим и себе. Я отдам тебе годы прилежных занятий, Мониган, и безмятежность моего точеного профиля, склонившегося в размышлениях о прекрасном и о том, как донести его до других…

Имоджин сделала театральную паузу и взмахнула рисунком Неда примерно в ту сторону, где была Мониган. Молодчина, думала Салли. Умеет себя разрекламировать. Ну и что такого? Имоджин считала, что ее никто не видит, а с Мониган, похоже, именно так и надо разговаривать. Алчность Мониган залила низину до краев.

– Я приношу тебе величайшую жертву, – продолжала Имоджин. – Расцвет моей юности и красоты в сиянии софитов. Я отдаю тебе свое музыкальное призвание, Мониган. Нравится?

– Да, – сказала Мониган, надвинулась и забрала подношение.

Салли чуть не заулюлюкала. Ей хотелось обнять Имоджин. Но Имоджин отвернулась, совершенно вымотанная, и ее снова затрясло.

– По-моему, Мониган могла бы ответить хотя бы из вежливости, – сказала она. – Не что-нибудь, а величайшая жертва, между прочим!

Тут она расплакалась и бросилась вверх, к изгороди, окружавшей низину.

Салли отчаянно хотелось броситься за Имоджин, сказать ей, что Мониган отозвалась, согласилась на сделку, ответила «да». Но она точно знала, что сейчас Имоджин ее не услышит. А поскольку внимание Мониган еще было нацелено на это время, Салли пришлось обратиться к Мониган самой – в конце концов.

– Мониган, – сказала она. – Ты не можешь меня забрать. Я уже не совершенная жертва. Я вся разбита и переломана. Тебе придется довольствоваться призванием Имоджин. Оно совершенно, поскольку пока что существует только в ее воображении.

Мониган оттолкнула ее в сторону, капризно возмущаясь, почему это в отведенный срок затесались два лишних дня из високосных лет и не позволили ей забрать Салли раньше.

И Салли, ликуя, улетела от ее толчка на семь лет вперед и снова очутилась на больничной койке.

– У тебя все получилось! – сказала она Имоджин. – Ты отдала Мониган свое музыкальное призвание! И она его забрала!

Все так обрадовались, что Салли оторопела. Но особенно она оторопела от Имоджин. Имоджин вскинула голову, отчего на пол посыпались последние шпильки, и расхохоталась.

– Как чудесно! – воскликнула она. – И какая славная шутка! Пусть забирает. Мне оно ни к чему. У меня и таланта-то особого никогда не было. Просто Филлис однажды сказала, что я красиво смотрюсь за инструментом, – вот я и начала заниматься. Я надеялась, что Мониган заберет мой дар. И даже набралась отваги и сегодня, после того как побывала у тебя в первый раз, подала заявление на отчисление из музыкального колледжа, но боялась, что все равно ничего не выйдет. А теперь я могу делать что хочу!

Она стала гораздо больше похожа на ту Имоджин, которую Салли знала с детства. От помятости не осталось и следа. Глаза снова засияли пронзительным, живым светом. Одного взгляда на нее Салли было достаточно, чтобы понять, что Имоджин поистине способна на великие дела. Интересно, на какие именно.

А когда Салли задумалась, что же сталось с тем промокшим от дождя рисунком, и посмотрела на Неда, то увидела, что он переменился ничуть не меньше. Это ее встревожило.

– А вы уверены, что дело того стоило? Все, на что вы пошли, только чтобы спасти меня? – спросила она.

– Ой, да ладно тебе, Салли! – разом воскликнули все три сестры. В их голосах прозвучала такая скука, что сразу стало ясно: сомнения Салли в себе надоели им не меньше, чем страдания Имоджин.

А теперь, наверное, ни в том ни в другом больше нет нужды. Салли, как и Имоджин, сделала неверный выбор – в случае Салли катастрофически неверный. Обе они хотели, чтобы было за что зацепиться, и обе цеплялись за то, что не принесло им никакой пользы. Теперь и Салли может делать что хочет.

А чего она хочет? В отличие от Имоджин, она хотела того же, чего и всегда: писать картины, хорошо писать, писать все лучше и лучше. А пока она была призраком, то насмотрелась всякого, что прямо просилось на холст: Сонный Пейзаж, Фенелла, размахивающая ножом над миской с кровью, Шарт в утренней ярости, Имоджин, свисающая с балки, а потом – с грибовидной свечой в руках, Сам, похожий на орла, и те странные моменты, когда мир разрывался на полосы, – и это только начало. При мысли обо всем, что теперь можно нарисовать, ее окатило волной жара – а с ним пришла легкость. И эта легкость сказала ей, что она поправится и все будет хорошо.

Миловидная медсестра вернулась, на сей раз полная решимости выставить посетителей вон. Но из-за спины у нее кто-то проталкивался, твердя устало и суетливо:

– Я приехала на машине издалека, из-за города, чтобы повидать дочь. Прошу вас, пустите меня хотя бы поздороваться.

Это была Филлис. Салли потрясенно смотрела на нее. Филлис превратилась в серебряного ангела, изможденного, в морщинах, – будто какое-то серебряное орудие, покрытое вмятинами и царапинами после долгих-долгих лет небесных битв. И это тоже надо написать, подумала Салли. И тут с изумлением заметила, что глаза у Филлис, похоже, полны слез.

– Только пять минут, – сказала медсестра и не стала уходить.

– Всем привет, – сказала Филлис. – Салли, ласточка… – Она нагнулась и поцеловала Салли. Было больно. – Я не могла не приехать, – сказала Филлис. – Скоро каникулы, все чемоданы запакованы, так что поживу у тебя, пока тебе не станет лучше.

Тесновато будет у нас в квартире, подумала Салли.

– Вот что я тебе привезла, – продолжила Филлис. – Ты, кажется, ее любила.

И она достала куклу Мониган. Просто куклу – сухую, мягкую, серую, залатанную, с маленьким-маленьким личиком и в неумело связанном платьице. От нее веяло еле заметным запахом застарелой плесени. Салли предпочла бы, чтобы этой куклы здесь не было.

– Где ты ее взяла? – спросила она.

– Сто лет валялась у меня в бельевом шкафу, – сказала Филлис. – Я нашла ее на подъездной аллее в тот день, когда всех вас отправили в ссылку к бабушке.

Она повернулась, чтобы сказать Неду, что прекрасно его помнит. Салли обнаружила, что движение толпы выпихнуло Фенеллу на другую сторону ее койки.

– Что с ней сделать? – прошептала Фенелла, дернув головой в сторону куклы.

– Сжечь, – ответила Салли.

– Будет исполнено, – сказала Фенелла – и тут она вскинулась и обернулась вместе со всеми остальными.

В стеклянную комнатушку ворвалась миссис Джилл в крайнем возбуждении. Она размахивала газетой.

– Послушайте! Я принесла вечернюю газету! – сказала миссис Джилл. – Вы уж простите меня, милая, я только на минутку, – бросила она медсестре. – Я просто попрощаться.