«андрогином» и пр.), всегда допускают метафизическую интерпретацию. Потому в одной из своих итоговых книг он, отдав должное учению Федорова и согласившись с его «активным» пониманием «апокалиптических пророчеств», вслед за тем назвал «философию общего дела» «утопическим фантазерством». Здравый смысл, присущий Бердяеву, побуждал его критиковать Федорова за то, что он «рационализирует тайну смерти» и «совсем не чувствует иррациональности зла». Федоровский «проект избежания страшного суда», «предложенные им материалистические (точнее, в своей основе магические. – Н. Б.) методы воскрешения» для Бердяева неприемлемы[836], – по-видимому, как-то так Бердяев «выпрямил» бы мысль своей корреспондентки и в 1927 году.

В письмах к Бердяеву отразилось умонастроение Е. Герцык спустя более десяти лет после принятия православия; скепсис проник в ее отношение к Церкви много раньше. Можно подметить, что, приближаясь к Церкви и отходя от нее, Евгения следовала за Бердяевым. Так, в 1920-е гг. ее суждения о православии отражают колеблющуюся позицию Бердяева. Евгения постоянно противопоставляет Христа – Церкви, и если Христос ей «потрясающе» близок, то к Церкви она «холодна»: «Такое у меня чувство, что самое нужное и динамичное в Христе выскальзывает из символики церковной, не отражается в ней». Она видит «безобразное» в церковной жизни, и порой в ее интонациях сквозит почти враждебность. «Знаешь, меня не печалит то, что творится в нашей церкви, а напротив, будит надежды, – пишет она Бердяеву в 1923 г., когда русская Церковь восходит на свою Голгофу, – и не только потому, что гонение закалит, но потому, что через разрыхленные, взбаламученные покровы церковности скорее прорастет семя нового», – Евгения имеет в виду новую религию «Третьего Завета». Изначальный протестантизм мешает Евгении преодолеть неофитский комплекс; в 1930-е гг. в ее письмах к В. Гриневич появится и некое удовлетворение по поводу разрушения арбатских храмов… Если Аделаида Герцык нашла себя в православной Церкви, то в отношении Евгении это не очевидно: даже на «готовность “пострадать”» крымских стариков-монахов она смотрит со стороны, из «весеннего леса», – храня эстетическую дистанцию…[837]

В духе Серебряного века, Евгения в 1920-е гг. «экзотерическому» христианству противопоставляет «нищее и творческое» братство; к счастью, теперь она апеллирует уже к «Китежу», а не к мистериям Диониса. Ее занимает Братство св. Софии, основанное в Париже С. Булгаковым, куда входил и Бердяев. Как и последнему, ей близок стиль маросейской общины о. Алексея Мечева; и вместе с многими она переживает как откровение лик Владимирской Богоматери: «Она раскрылась теперь, чтобы помочь, наставить, чтобы в духе раскрылось многое в этот поворотный час земли» (письмо от 25 мая 1925 г.). Доминирующее в ней над всем в эти годы «чувство конца» Евгения порой склонна конципировать как католическую «печаль земной жизни Христа»[838]. Одним словом, христианство Е. Герцык 1920-х гг., как о нем свидетельствуют письма к Бердяеву, – это экуменическое и очень вольное воззрение, близкое к христианству апокалипсического бердяевского толка. Но и в нем Евгения, как покажет дальнейшее, не устояла. Ее тексты 1930-х гг. обнаруживают иную веру, иное качество мироощущения.

«Верующий вольнодумец»

Поскольку приобщение Е. Герцык к православной Церкви произошло при участии и под сильным влиянием Бердяева, у нас есть повод затронуть интересную проблему «Бердяев и православие». Она связана с проблемой духовной специфики всего Серебряного века: ведь Бердяев – едва ли не самый яркий выразитель нового религиозного сознания. Прежде чем в 1909 г. философ поселился в Москве и встретился со столичными православными кругами, его мировоззрение уже сформировалось как некое головное христианство. Точнее, это было «универсальное» «богочеловеческое» (с акцентом на второй части данного слова) воззрение, отмеченное влиянием марксизма и философии Ницше, а также пронизанное необъяснимой неприязнью к традиционным церковным формам. Образ бабки-монахини – духовной дочери киевского старца Парфения, сугубого почитателя Святого Духа, стоял в родовой памяти Бердяева как намек на призвание ему самому вступить в сонм провозвестников религии Святого Духа, искателей истины «Третьего Завета». И обращение к «историческому» православию для Бердяева не было возвратом к «вере отцов», но устремлением по собственному пути вперед. Как и в случае с Флоренским, интерес Бердяева к Церкви был окрашен в гносеологические тона: вопрос для него стоял о проникновении в «тайну православия», она же – «тайна мира», которая «есть Бог»[839]. Впоследствии именуемый по преимуществу экзистенциалистом, сам Бердяев изначально осознавал себя как гностика.

Православная церковность обрела конкретность для Бердяева благодаря такому примечательному явлению 1900—1910-х гг., как кружок М. А. Новоселова (1864–1938?), духовного публициста и издателя. Расстрелянный в сталинских застенках после десятилетнего заключения в Ярославской тюрьме, бескомпромиссный христианин, Новоселов ныне причислен русской Церковью к лику святых. По некоторым данным, Михаил Новоселов, в тайном постриге (1921 г.) Марк, был епископом Истинно-Православной, отколовшейся от Патриаршей, Церкви и посвятил себя устройству и окормлению подпольных общин верующих, не признавших советскую власть[840]. Мученический ореол, окружающий лик Новоселова, ныне для нас как бы восполняет тот свет, который исходил от него, согласно свидетельствам современников. Новоселов происходил из сельского духовенства; ни университетское образование, ни серьезное увлечение толстовством не помешали Михаилу Александровичу остаться христианином традиционного святоотеческого типа. Однако это был человек все же новой формации, а отнюдь не заурядный «добрый прихожанин», для которого христианство сводилось к его обрядово-бытовой стороне. Отойдя от толстовства, он принял Церковь во всей ее мистической полноте и глубине, – в ее святости и неотмирности.

Не случайно именно через Новоселова Бердяев искал приобщиться церковной тайне – ведь Новоселов жил ею. Ключом к ней Новоселов считал в 1900-е гг. не столько индивидуальный аскетический подвиг, сколько соборность, – в это понятие вдохнул новую жизнь, наделив его особыми смыслами, А. С. Хомяков. Кружок Новоселова был попыткой осуществить соборность на деле, – попыткой въяве войти в «тайну православия». Интересно, что когда заходила речь о церковных реформах (что было нередким в то время), Новоселов неизменно выступал как поборник восстановления приходской общины – соборного организма, реальной манифестации Церкви как Тела Христова. Кружок оформился в 1907 г.; его собрания происходили в квартире Новоселова в Обыденском переулке. О взглядах хозяина свидетельствовали портреты Хомякова, Достоевского и Соловьева, словно внимавших со стен «залы» речам членов кружка, сидевших вдоль длинного стола, – но также и икона св. Иоанна Лествичника в кабинете «московского аввы», который уже в 1900-е гг. казался Бердяеву «монахом в тайном постриге»[841]. Направление кружку задавалось строгим аскетом, ректором Московской Духовной академии епископом Феодором Поздеевским, а также старцами Зосимовой пустыни (расположенной вблизи Александрова) Алексеем и Германом. Примечательны установившиеся уже в 1900-е гг. духовные связи: у зосимовских старцев окормлялась также великая княгиня Елизавета Федоровна (признанная ныне святой преподобномученицей), основавшая в 1909 г.