первом плане – тонкая красавица в форме насельницы обители с больным ребенком на руках (великая княгиня?)… На лицах печать тяжких дум, духовная тоска, но все охвачены молитвенно-благоговейным порывом. Есть на фреске и тип Евгении Герцык – стройная молодая женщина в белом платье, склонившаяся в земном поклоне перед Спасителем.

Композиция этой центральной фрески несколько театральная, едва ли не оперная; о стилистике театральной сцены напоминают и другие фресковые изображения. На стенных росписях Покровского храма сказалось сугубое внимание к театру художников группировки «Мир искусства», к которым был близок Нестеров. Не похож ли запрестольный образ Покровского храма («Литургия Ангелов») на театральный занавес? Поза Богоматери на фреске Благовещения почти балетная или эвритмическая; и легко себе представить, что Христос, беседующий с Марией и Марфой на фоне розового цветущего деревца, не говорит, а поет, – поет тонким, сладким тенором… Фигуры на фресках нарочито утонченны: пожилая томно-жеманная Мария внимает Христу, точно светская дама салонному проповеднику, – холеные руки с длинными ногтями, бескровное лицо, макияж; Христос же похож то ли на молодого Соловьева, то ли на семинариста из монашествующих. Даже и на иконах жесты Богомладенца, равно как Спасителя у Царских врат, экспрессивные, светско-«душевные»; лики же условно-реалистичны и вряд ли отвечают иконописному канону. Богоматерь с омофором на фреске в алтаре над горним местом – это, конечно, София в ее космически-не-бесной символике, «с очами, полными лазурного огня». Столь же космично «Отечество» в куполе, наводящее на мысль о «трех Заветах»… Вся эта театрализованно-сакральная образность может вызвать протест у ревнителя церковных канонов; но ее оценит почитатель Нестерова, сумевшего выразить православную святость на эстетическом языке софиологического модернизма, – пускай, быть может, древность при этом оказалась стилизованной под сказку и рафинированной. Во всяком случае, эстетика Марфо-Мариинской обители вполне соответствовала не только тому, о чем Евгения Герцык читала у Флоренского, но и ее детским воспоминаниям о тех северорусских пейзажах, которым так созвучен духовный строй Троице-Сергиевой Лавры и Зосимовой пустыни[871].

Читатель, конечно, помнит, что в детстве Евгения получила протестантскую закваску: мать держалась внехрамового мечтательно-мистического пиетизма. К протестантизму как конфессии Евгения питала глубокую враждебность, хотя и сохраняла некоторые чисто протестантские убеждения (так, ей было трудно «принять священство, то есть того, что не все священники»[872]), да и по своей природе была страстной «протестанткой». Ее раздражала в евангелической Церкви «глупость богослужебной формы», фальшивое, как ей казалось, педалирование благочестия, – наконец, «забвение Матери Божией» (здесь явное влияние не столько православия, сколько софиологии и ивановской «верности земле»). Она сознавала «значительность протестантизма», но вместе и «враждебность Истине» со стороны этой «механической веры», задающей тон «плоской» западной цивилизации: Евгения не была порой чужда славянофильского кокетства[873]. Однако ей был близок экзистенциальный пафос Лютера (влияние Шестова!) – он напоминал ей православие и Достоевского. – С другой стороны, она ощущала себя своей у католиков: «Чувствую благоговейно руку Рима»[874]. Еще до принятия православия ей импонировало католическое монашество. Смотря со стороны на жизнь монахов, она идеализировала ее, когда писала, что «монастырь – не уход, а возвращение к жизни», что «там никакой аскезы – только все новые желания и новые радости». Но сама идея монастыря ею была схвачена верно: «Монастырь – это образ и предчувствие жизни всех, всех живых в Боге, образ космоса, восстановленный архичеловеком». Позднее она найдет «царский» для себя путь равновесия деятельности и созерцания, красоты и аскезы в духовности Марфо-Мариинской обители; но ранее она примеривает к себе католические версии разных типов служения: «Я поступила бы в орден бенедиктинок, цель которого – познавание и славословие Бога в искусстве, труде и гармонии братства, а не так, как, например, кармелиток или кларисс, – сурово терзая себя, искупать мир»[875].

Как видно, приход Евгении к Церкви был непростым – сопровождался борьбой с самой церковной идеей, а также конфессиональными метаниями, осложнявшимися постоянным «диалогом» с теософией в лице С. Герье и мачехи: то Евгении казалось, что до принятия Христа ей (и «всем нам») надо заново пройти через Индию – в теософской практике «вспомнить» свои арийские корни; то она загоралась идеей «эзотерического христианства» Анны Безант и размышляла о возможности постижения «Христа в душе, Христа Галилеи и Христа космического»[876]. Надо сказать, все эти тенденции сохранились во внутренней жизни и присоединившейся к православию Евгении Герцык (достаточно указать на ее вступление в 1913 г. в Антропософское общество). И уже с самого начала обращения ее вдохновляла «будущая высшая» церковная форма – Церковь Вселенская, идеал Соловьева и Федорова, в которой «все… будут живы»[877]. Апокалипсически-церковная установка всегда была то ли противовесом, то ли препятствием для усилий Евгении утвердиться конфессионально. Очень редко она отказывалась от свободы искать, непосредственно жить, – быть самой собою.

Вяч. Иванов (понимая, видимо, что теряет одного из своих самых преданных последователей) пытался отговорить Евгению от принятия православия: дескать, слишком для нее это рано, она не готова. Однако мистагог уже утратил власть над нею. В конце апреля 1911 г. он получает от Евгении письмо: «Все доводы упали. Все значение Церкви собралось для меня в литургии, и мимо тех врат я не хочу, не вижу пути… Жажду таинства покаяния… Сегодня вторник – а в субботу совершится надо мною миропомазание… Это будет в Марфо-Мариинской общине великой княгини, потому что о. Синайский оттуда; меня пугала и отвращала эта обстановка, но увидела, как там тихо и просто»; «меня встретила только ласка и радость, такая светлая радость совсем чужих людей. Это еще непонятней, это еще непохожей на мою темную душу»[878]. С отцом Евгением Синадским, хорошим знакомым Бердяева по кружку Новоселова, у Евгении Герцык было полное взаимопонимание. – Иванова хватило не только на «благословляющую» телеграмму, но и на письмо к Евгении. В дальнейшем он не баловал ее ответами на пылкие послания: дело шло к оформлению уже состоявшегося союза с В. Шварсалон, этой странной влюбленной паре было совсем не до Евгении.

Между тем о деталях события, столь значимого для Е. Герцык, больше всего сведений дают все же, наряду с дневниками, ее письма к Иванову. Со всей несомненной достоверностью она ощутила, сакраментально приняв православие, рождение в себе «нового человека» вслед за мистической смертью «старого», греховного: «Это было так реально, как ничто в жизни». Таков плод вступления в Церковь, присоединения к Телу Христову. Великий духовный «Дар», полученный Евгенией, она – уже в плане психологии – воспринимает как «непрестанное счастье, изумленную благодарность», «светлую, изумительную радость»: «лилось так, как будто только и может литься вечно». Обитель сделалась для Евгении родным домом,