плоть», пол и пр. Между тем «новое религиозное сознание начинается тогда, когда Церковь Христова сознается как космическое царство», «в таинствах дан прообраз преображения творения, новый космос, в котором питание будет евхаристией, соединение будет браком, а жуткая водяная стихия станет крещением» (с. 327, 325). Впоследствии Бердяев станет критиковать Флоренского за такое в точности «космическое прельщение», увидев там непросветленный языческий дух. Пока же он позиционирует себя почти как классического софиолога-соловьевца, – интуиции экзистенциализма в книге 1912 г. проблескивают лишь в пафосе свободы, в противопоставлении пророчества священству и робкими упоминаниями о «творчестве»: «Самый путь религиозного творчества есть единственный путь для нового человечества» (с. 296–297).

Новоселов никак не мог допустить такой радикальной – «третьезаветной» установки, отнюдь не разделяя бердяевской веры в призвание человека к «богоподобному» творчеству. Вот представление Новоселова о человеке, – представление аскетически-монашеское, подлинно православное: «Лично мы ничего собственного, своего не имеем, кроме греха. Дается ведение только по мере участия в Церкви, потому что ведение само принадлежит только ей одной, Церкви Христовой, получившей с самого начала все в полности»[858]. Никаких «Третьих Заветов», «новых откровений»: полнота благодатного ведения уже давным-давно – Вселенскими соборами – реализована. Ярко индивидуальное творчество в кружке Новоселова приветствоваться в принципе не могло; думается, поддержка самим Новоселовым имяславия была не оправданием «догматического творчества», но скорее фрондированием анти-имяславческих епископов, чье сословие интеллигентский авва вообще «ни в грош не ставил»[859]. Не только Бердяев, но и Флоренский на самом деле в кружок «не вписывались». Поначалу Флоренскому новоселовская «соборность» очень импонировала: в том, что в «Столпе» церковная общинность, по сути, отождествлена с избирательной дружбой, сказалось влияние новоселовского кружка. «Конечно, московская “церковная дружба” есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полная coincidentia oppositorum, – с восторгом предавался молодой Флоренский желанной иллюзии. – Все свободны, и все связаны; все по-своему, и все – “как другие”. <…> В сущности, фамилии “Новоселов”, “Флоренский”, “Булгаков” и т. д., на этих трудах надписываемые, означают не собственника, а скорее стиль, сорт, вкус работы. “Новоселов” – это значит работа исполняется в стиле Новоселова, т. е. в стиле “строгого Православия” немного монастырского уклада; “Булгаков” – значит в профессорском стиле, более для внешних, апологетического значения и т. д.»[860]. – Между тем реальность в диалектику по Флоренскому укладываться не желала. Хотя Флоренский изо всех сил старался сравняться с Новоселовым в «“научном” обскурантизме» (такова самохарактеристика Новоселова) – быть «строго православным», – «новорелигиозная» натура автора «Столпа» брала свое. Скоро Новоселов открыто стал выражать сомнение «в церковной ценности» работ Флоренского и обвинил его в «римско-магическом уклоне». В конце концов Флоренский, «стилизовавший»[861] себя в кружке под послушника, заявил Новоселову: «Я больше не буду заниматься богословием»[862]. Это был, разумеется, мимолетный порыв. Впоследствии Флоренский следовал своим собственным интуициям, а не «строгому Православию» Новоселова, когда в «Лекциях по философии культа» развивал именно «римско-магически» окрашенную систему экклезиологии[863].

Христианка или язычница?

«Я язычница, Господи, я верую в Тебя Всего!» – так восклицает Евгения спустя уже четыре года после воцерковления[864]. Двойственность своей религиозной установки она, следуя главной «синтезирующей» тенденции Серебряного века[865], нарочито в себе заостряет, культивирует. «Язычницей» Евгения ощущала себя при общении с Ивановым: «А утром в винограднике было знойно. И Вячеслав говорил, что у меня хищные, кривые зубы, и губы красные, и изгибаюсь, как лоза»[866]. Фрондируя христианство, она тогда заявляла: «Не люблю дух аскезы, отрешенности, исповедую страстную “верность земле”. <…> Знаю наверно, что на земле, в земном существовании, не тайна познания божества, а тайна “верности земле” есть сокровеннейшая и высшая»[867]. Но беседы с Бердяевым в Судаке в 1909 г. переориентировали ее сознание. Интересно, что первое дневниковое упоминание нового друга приходится на 8 сентября – праздник Рождества Богородицы, впоследствии, в парижском Братстве Св. Софии, признаваемый русскими мыслителями за день особого почитания Софии. «Вчера, сбегая уже в темноте с Полу-Перчема (гора в Судаке), Н. А. завел меня в церковь, сказав, что это всенощная служба Богородицы, и так было легко, радостно с ним быть в церкви»[868]: как мы увидим, свое изначально «софийное» христианство Евгения освящала «подражанием» Богородице, что включало, в ее глазах, и «верность земле». Природная чувственность, подмеченная Ивановым, бессознательно сублимировалась этой душой на протяжении всей жизни – претворялась в упоение лесной прохладой, созерцание одинокого цветка, в нежность к ребенку, в тонкий эротизм дружбы…[869]И эта первичная двойственная установка, – условно мы ее обозначили как софийную, – многообразно и неожиданно раскрывалась уже в 1920—1940-е гг. (скажем, собственное самоотверженное служение ближнему Евгении Казимировны расценивалось ею как ее личный вклад в сталинские пятилетки)…

Думается, пример для этого, по сути, труда сестры милосердия Е. Герцык получила, начав свой церковный путь в Марфо-Мариинской обители. Евгения очень ценила «то время незабываемое, время Обители»[870], исключительно созвучной ей по духу. – «Идея» Обители была связана прежде всего с евангельскими образами сестер Марфы и Марии – вечными аллегориями действия и созерцания, христианского служения и самосовершенствования. Конкретно полумонастырский устав этого уникального учреждения предполагал, наряду с молитвенной жизнью, больничное послушание сестер, а также помощь неимущим. Очевидно, в судьбе Е. Герцык несложно распознать как «Мариино», так и «Марфино» начала: каждое из них преобладало, соответственно, в первую и вторую половину ее биографии. Евангельская ориентация Обители не исключала того, что это был феномен Серебряного века. Он ждет своего изучения, одна из линий которого непременно пройдет через кружок Новоселова, вобрав в исследовательскую орбиту целый сонм ярких представителей этой эпохи. Уже сама эстетика Обители отвечает духу христианского модернизма. Правда, облик Покровского собора (творение А. В. Щусева) нарочито архаичен: замысел ориентирован на приземисто-тяжелые формы архитектуры древнего Пскова. Но интерьер собора (стенные росписи и большинство икон, принадлежащие кисти М. В. Нестерова, создавались в 1908–1911 гг.) непосредственно демонстрирует тематику и стиль «духовного ренессанса». Фреска «Путь к Христу», – а именно она сразу бросается в глаза входящему в собор, – передает само существо современности, каким оно виделось вновь обращенной интеллигенции – авторам «Вех» (1909), членам кружка Новоселова, участникам Религиозно-философских собраний. Образность фрески типично нестеровская, напоминающая о картинах «Святая Русь» и «Душа народа», близких и тематически «Пути к Христу». На фоне пейзажа с тонкими осенними березками, равнинными далями и розовым закатом, отражающимся в реке, – Христос в белых ризах, к которому, точно за священническим благословением, идут русские люди. В лицах представлены сословия – крестьяне и мещане, высоколобый интеллектуал, раненый воин, – разумеется, сестры милосердия, среди которых на