общества, что большинство стремилось продемонстрировать свою верноподданническую лояльность императору, а также полную поддержку его действиям и политике его правительства. Тем не менее по той же причине, «если бы не это несчастное восстание», Беляев уверен, то Николай I инициировал бы все более неизбежную коренную реформу государства, «совершенную теперь великим его сыном и Преемником». Но, как бы то ни было, «это несчастное происшествие дало ему [Николаю] другое направление»[944]. Оценка Беляева была поддержана годами позже Н. К. Шильдером, биографом Александра I и директором Императорской публичной библиотеки в Санкт-Петербурге с 1899 по 1902 год, который писал об ответственности декабристов за последующее укрепление самодержавия: «Это печальное событие надолго отдалило возможность какой бы то ни было либеральной реформы в России»[945].

П. А. Вяземский был другом многих из тех, кто был наказан за участие в заговоре, и разделял многие их цели, в частности в том, что касалось отмены крепостного права и введения конституции. Поэтому неудивительно обнаружить такие размышления о значении восстания в его дневниковой записи: «Достигла ли Россия до степени уже несносного долготерпения и крики мятежа были ли частными выражениями безумцев или преступников, совершенно по образу мыслей своих отделившихся от общего мнения, или отголоском renforce[946] общего ропота, стенаний и жалоб?» Его собственный ответ был недвусмысленным: «Дело это было делом всей России, ибо вся Россия страданиями, ропотом участвовала делом или помышлением, волею или неволею в заговоре, который был не что иное как вспышка общего неудовольствия». Более того, продолжается запись, корневая реформа остается «целью молитв всех верных сынов России, добрых и рассудительных граждан». Поэтому правительству следует помнить, заключает Вяземский, что миролюбивые люди, чьи надежды постоянно не оправдываются, рано или поздно «прибегают в отчаянии к посредству молитв вооруженных»[947].

Однако с годами отношение Вяземского к декабристам ужесточилось. В его письме от 21 ноября 1871 года издателю «Русского архива» П. А. Бартеневу содержалась язвительная ссылка на их мемуары: «Ни в одном из них нет и тени раскаяния и сознания, что они затеяли дело безумное, не говорю уж преступное. <…> Они увековечили и окостенели в 14 декабря. Для них и после 30 лет не наступило еще 15 декабря, в котором могли бы они отрезвиться и опомниться»[948].

Реакция на «это печальное событие» среди остальной части русского дворянства была предсказуемо неоднозначной, но данные свидетельствуют о том, что выражения сочувствия декабристам были скорее исключением, чем правилом. Собственный анализ проблемы Пиксановым начинается с признания того, что некоторые голоса были подняты в поддержку декабристов. Пожалуй, самой известной из них была работа Александра Герцена, будущего архитектора мифа о декабристах, увековечившего легенду об осужденных заговорщиках. В своих воспоминаниях Герцен (р. 1812) вспоминает себя подростком, сопровождавшим отца в августе 1826 года на коронацию Николая I в Москве: «Мальчиком 14 лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить за казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками» (140). Вскоре к его ненависти к «палачу декабристов» присоединился столь же молодой Н. П. Огарев (р. 1813), и вместе на Воробьевых горах над Москвой подростки дали раннюю клятву противостоять автократическому режиму России. Еще одним ярким примером достаточно сочувственного отношения стал первоначальный отклик Пушкина, выраженный в его стихотворении «Послание в Сибирь», датированном зимой 1826/27 года. С его запоминающимся вступительным куплетом «Во глубине сибирских руд / Храните гордое терпенье» стихотворение читалось как оплакивание отсутствующих друзей поэта и ужасной судьбы, постигшей их. Позже, однако, осознание Пушкиным той угрозы, которую декабристы представляли для стабильности России, и признание им роли царя Николая I в столь решительном сохранении этой стабильности привели к тому, что его отношение к ним ожесточилось. Были и другие литературные выражения в целом сочувственного отношения, такие как стихотворение августа 1826 года, приписываемое другу Пушкина, Н. М. Языкову, в честь Рылеева. Стихотворение начинается со слов: «Рылеев умер как злодей! / О, вспомяни о нем, Россия, / Когда восстанешь от цепей» (148)[949].

Однако чаще декабристы были объектом презрения и ненависти, которые пронизывали письма, дневники и мемуары их современников. Еще более поразительным было количество негативных замечаний со стороны собственных родственников и близких друзей. По большей части такие комментарии выражают полное отвращение к «дьявольскому заговору» декабристов и удивление по поводу причастности к нему лиц, хорошо известных их авторам, которые теперь обычно называли заговорщиков «зверями», «свиньями» и «негодяями». Реакция многих других выражалась в похвалах Николаю I за то, что он так смело подавил повстанцев.

Пример подобной брани можно найти в письме М. С. Воронцова А. А. Закревскому, в котором выражалась надежда, что «это не кончится без виселицы и что Государь, который столько собою рисковал и столько уже прощал, хотя ради нас будет теперь и себя беречь и м… наказывать»[950]. В мае 1826 года Николай I назначит Воронцова в Государственный совет, а через неделю подпишет манифест об учреждении Верховного уголовного суда, ответственного за вынесение приговора заговорщикам, членом которого Воронцов станет по должности. Таким образом, его желание о применении смертной казни было выполнено. По иронии судьбы именно либеральная репутация Воронцова привлекла внимание руководителей заговора к нему как к потенциальному члену последующего временного правительства. Его отец, С. Р. Воронцов, оставшийся жить в Лондоне после многолетней службы российским послом при Сент-Джеймсском дворе, еще более решительно высказывался за применение смертной казни: «Заговор против суверенного императора, — писал он, — является заговор против страны и нации». Далее он утверждал, что Николай I не имел права прощать преступников, но был обязан защищать своих подданных от них: «Простить этих монстров — значит выступить против справедливости. А следовать справедливости есть первая обязанность государей», — заключил Воронцов-старший[951].

Сходное негодование высказал в письме от 22 декабря 1825 года московский почт-директор A. Я. Булгаков своему брату К. Я. Булгакову, занимавшему ту же должность в Санкт-Петербурге. В нем говорится: «Надобно сделать пример: никто не будет жалеть о бездельниках, искавших вовлечь Россию в несчастье, подобное французской революции». Уже на следующий день К. Я. Булгаков не менее возмущенно писал А. А. Закревскому: «Больно, брат, видеть в столь гнусном и мерзком деле древние русские имена Трубецкого, Оболенского, Одоевского; все они воспримут надлежащее и столь заслуженное наказание, всякий по вине своей». По поводу того, как новый царь справился с восстанием, Булгаков писал: «Государь показал себя прекраснейшим образом,