на нас бросается Охотник, чей суровый взгляд полон отвращения, и Борока вскакивает, выхватывает меч, чтобы сразить его. В следующий миг она исчезает в общей толчее.

На вершине холма цепочкой выстроились волчицы; огнетворицы бросают свои пламенные шары. Маленькие костры полыхают по всему полю боя, сквозь кусты мелькают пятна оранжевого света. Потом стоят ковательницы со своими созданными песнью клинками, у некоторых сразу по два. И среди пёстрых волчьих плащей мелькают Охотники; их плащи темнеют на фоне выгоревшей зимой травы. Напрасно я ищу среди них Гашпара, хотя знаю – он не стал бы убивать ни волчицу, ни одного из своих собратьев-Охотников. И всё же я не могу представить себе, чтобы он сбежал с поля боя, как трус, или мрачно наблюдал за битвой, как тактик, хладнокровно взвешивая шансы. Если он бросился в трясину боя, то лишь для того, чтобы найти своего брата.

Ниже по холму, вдалеке я нахожу свою цель: яркая белая вспышка среди бурлящих тел, кольчуга поверх доломана и золотой меч в руке. Нандор. Рукоять его меча усеяна жемчугом, словно клыками; каштановые волосы развеваются назад, когда он верхом на лошади прорывается сквозь заросли терновника. Это не его лошадь… моя. Ослепительно-белая кобыла, на которой я приехала из Кехси, с аккуратно расчёсанной гривой и позолоченным седлом королевского скакуна.

Взвиваюсь на ноги и выхватываю одну из своих стрел. В поле моего зрения проносятся Охотники – словно чёрные пятна сажи на коже. Выпускаю стрелу, и она пронзает грудь Охотника чуть ниже горла. Он кашляет кровью, но люди не умирают, как кролики и олени. Он спрыгивает с коня и ковыляет ко мне, нетвёрдо держась на ногах, и не падает, пока я не всаживаю в него ещё одну стрелу. Вторая пронзает его грудь прямо в центре, в сердце, окружённое лёгкими.

Среди безумия и дымящейся в воздухе крови невозможно сказать, куда склонится чаша весов. Невозможно сказать, побеждают ли язычники или патрифиды. Я вижу только волчиц, закутанных в окровавленные плащи, и безвольно лежащих Охотников, пронзённых мечами. Их тела почти одинаковые, один чёрный шаубе над другим. Снова падаю на колени и роюсь в ближайшей куче трупов, молясь любому богу, который только способен ответить, что не найду среди них Гашпара. Эти мёртвые Охотники безлики, изуродованы, с отсутствующими ушами, носами и глазами.

Когда я снова поднимаю голову, то вижу её, плывущую по склону холма в своём белом волчьем плаще, с развевающимися волосами цвета снега. Я никогда не видела, чтобы Вираг двигалась вот так, с ловкостью лисицы или, по крайней мере, женщины, вдвое моложе её. Её лоб испещряет ещё больше морщин, чем я помню – как затвердевшая грязь в высохшем русле реки – и всё же в её движениях юношеская сила. В последний раз, когда я видела её, она передавала меня Охотникам совершенно безмятежно, ни единая чёрточка не дрогнула. Но теперь мой разум переполняется другими воспоминаниями: Вираг сажает меня к себе на колени, и её истории веют над хижиной, как струйки дыма; Вираг заплетает мне волосы и закрывает уши своими шестипалыми ладонями, когда раскаты грома слишком громкие или раздаются так близко, что я не могу спать.

Это исковерканное подобие моего чувства к Гашпару, как изуродованный нос Охотника или мой отрубленный палец, маленький и уродливый в сравнении с остальными. Но всё же, я думаю, это тоже любовь. Уродливая, ужасная любовь, заставляющая меня, спотыкаясь, бежать по холму вслед за ней, как раз когда Нандор дёргает поводья своей лошади и поворачивает в сторону Вираг.

Их клинки встречаются, но за ударом Нандора таится сила, которую Вираг ещё не видела и не понимает. От силы удара она падает со своего коня и с глухим стуком ударяется о землю.

Я выкрикиваю её имя, но либо Вираг не слышит, либо не слишком хочет оборачиваться. Красивое лицо Нандора покрыто пятнами крови, а его взгляд блестит словно у полубезумного. Его глаза такие же белые, как волосы Вираг; зрачки сужены и бесцветны. Кажется, он даже не видит Вираг, когда спрыгивает с коня и, улыбаясь, заносит над ней свой меч. Сейчас он убьёт её, как Охотники убили всех тех волчиц, даже не зная их имён. Он никогда не узнает сказаний, живущих в её разуме и в её крови. Никогда не узнает, как однажды, когда в лесу меня укусила змея, Вираг сама высосала яд из раны, стиснув кожу на моём запястье своими дополнительными клыками.

Она погибнет, как погиб турул – словно он был обычной птицей, которую нужно съесть. Это всё, о чём я могу думать, когда бросаюсь между ней и мечом Нандора. Лезвие клинка глубоко вонзается в мышцы моего левого плеча.

Нандор моргает, вытаскивая из меня клинок, словно только что очнулся от глубокого сна.

– А, волчица, – почти мечтательно произносит он. – Должно быть, ты научилась такому глупому благородству у моего братца.

И он снова исчезает, поглощённый боем. Боль такая, словно меня лижут тысячи раскалённых лезвий; сердце упрямо, слабо подрагивает. Моё зрение то меркнет, то снова проясняется, погружая меня во тьму и возвращая обратно. Сквозь полусомкнутые ресницы вижу лицо Вираг, склонившееся надо мной.

– Зачем ты это сделала, глупая девчонка?

Кровь обжигает моё горло.

– А зачем ты спасла меня тогда, давно?

– Возможно, я увидела тот день, когда ты спасёшь меня, – отвечает она. Её лицо рябит, как отражение в воде.

Перед глазами снова темнеет.

– Тогда ты знаешь, зачем я это сделала.

Она всегда знала всё наперёд. Пока Вираг бормочет что-то неразборчивое, её ладонь покоится на моей ране. Давление сначала невыносимое, ещё одна пламенная лента боли. Затем боль начинает отступать, пульсируя, и перед глазами проясняется. Мне кажется, я слышу шёпот песни на её губах, но когда снова поднимаю голову и мир с рёвом обрушивается на меня, я понимаю, что это вовсе не песня.

– Благородная девчонка, глупая девчонка, – бормочет она почти в ритме молитвы. – Мы обе доживём до новой зимы.

В плече возникает странная напряжённость, когда невидимая игла Иштена проходит сквозь мою рану, направляемая рукой Вираг. Я пытаюсь выдавить из себя «спасибо», но рот Вираг лишь кривится в знакомой хмурой гримасе, которую она строила всякий раз, когда я ругалась, врала или сжигала её бульон.

– Вот, – говорит она. – То, что ты дала, не будет забыто.

Меня охватывает дрожь, боль мучительно угасает.

– Разве всё не будет забыто, если мы погибнем здесь сегодня?

– Мы не погибнем, – отвечает она. – Иштен этого не допустит.

Интересно, показало ли это