Животная часть меня поддается ужасу. Эта вспышка злой и неосознанной силы заставляет меня наложить стрелу, натянуть тетиву, но, прежде чем я успеваю выстрелить, Нандор хватает Гашпара здоровой рукой и прижимает к его горлу кинжал.

– Я предупреждал тебя, волчица, – говорит он. Каждое слово – шлейф морозного дыхания на щеке его брата. – Я предупреждал тебя, что убить меня будет не так-то просто.

Тетива лука натянута; я встречаюсь взглядом с Гашпаром. И если прежде моя любовь сковывала меня, заставляя барахтаться в безнадёжной слабости – теперь она облачает меня в железный доспех. Нандор оставляет на шее брата кровавую полосу, и его язык изгибается в зарождающейся форме очередной молитвы.

Эта сила была у меня всегда, я заслужила её, и её было не отнять у меня ни одному капризному божеству. Дерево шероховатое под ладонью, оперение стрелы задевает щёку. Неважно, чьи сказания поют в моей крови.

Я позволяю пальцам соскользнуть с тетивы. Моя стрела летит, рассекая воздух быстро, как взмах крыла, и вонзается в горло Нандора.

Он кашляет. Задыхается. Кровь набухает на его губах, пузырится вместо молитвы. Отпустив Гашпара, он падает на колени, хватаясь за собственную шею, когда в ране собирается кровь. Гашпар, спотыкаясь, приближается ко мне, и мы оба наблюдаем, как Нандор испускает последние бессловесные вздохи. Ярко-рубиновые капли окаймляют его ключицу, словно сосульки на карнизе. Я вспоминаю ощипанного сокола, жалобно кричащего, хлопающего крыльями, когда он умирал в своей золочёной клетке, и мне приятно осознавать, что Нандор не получит достойную возможность сказать последнее слово.

Когда Нандор наконец падает, его глаза затуманены, как два осколка морского стекла, а рот и подбородок окрашены красно-чёрной кровью.

Плечи Гашпара вздымаются и опускаются в тишине, а я кладу лук на землю. Он начинает что-то говорить, но я хватаю его за ворот шаубе, и он замолкает.

– Не надо, – прошу я. – Король не должен начинать своё правление с очернённой совестью. Моя душа вполне довольна тем, что несёт это бремя вместо него.

Он испускает вдох, похожий на смех, хотя в этом звуке есть своеобразная скорбь. Во мне тоже нарастает ощущение чего-то утраченного. Туманное будущее откуда-то из мечты, где он пишет стихи в уединённой безопасности своего отшельнического скита в Фолькстате, а я – либо его судомойка, либо его невеста.

– Если ради кого-то я и обреку на гибель свою душу, – говорит Гашпар, – то только ради тебя.

Эхом вторю его смеху, и он нежно целует меня в губы. Через мгновение двор наполняется выжившими – хромающими Охотниками и ранеными волчицами, а также любопытными крестьянами, которые осмелились заглянуть через развалины. Когда-нибудь архивариус поставит книгу об осаде Кирай Сека на полку дворцовой библиотеки, и в ней будут задокументированы потерянные жизни, завоёванные земли, подписанные договоры и перерисованные карты. Но в том фолианте ничего не будет сказано об этом: как волчица и Охотник обнимают друг друга на пропитанных кровью руинах сражения, и облака над ними расходятся, выпуская выпотрошенный свет.

Эпилог

В лесу сегодня неспокойно – посмеиваются вязы, тихо, заунывно ропочут ивы, и, конечно, тревожно перешёптываются наши трусливые тополя. Я пробираюсь через рощу, стараясь не споткнуться о бугристые сплетения их корней, и кладу руку на ствол дуба, чтобы ощутить его сердцебиение. Моё собственное сердце трепещет, словно готово вот-вот выпрыгнуть.

Вернувшись в Кехси, я вижу длинные столы, выдвинутые наружу, накрытые красными скатертями, заваленные корнеплодами и картошкой размером с кулак. Там лежит и съедобная гирлянда из сырой моркови и жемчужного лука, а запах гуляша поднимается, словно клубы дыма. Наклоняюсь над котлом, в котором кипят листья щавеля и варёные яйца, и прислушиваюсь к шипению горячего теста. Уксусный запах маринованной капусты приводит меня к хижине Вираг, где она устроила собрание у своего очага, на котором присутствуют почти все дети селения.

Её шестипалые руки двигаются быстро, оживлённо, обводя контуры сказания, которое я слышала уже полсотни раз. Дети жуют листы капусты и последние летние сливы, рты у них перепачканы багряным. Я узнаю среди них девочку – не старше семи лет, с копной тёмных волос, сироту. Её мать поразила какая-то тяжёлая болезнь, которая сопротивлялась даже усилиям Бороки.

Приседаю рядом с ней на земляной пол. Она щурится в свете огня, и между бровями пролегает глубокая морщинка, пока Вираг рассказывает. В истории Чиллы и Эрдёга Вираг усовершенствовала своё представление – она точно знает, когда сделать паузу для шёпота и вздоха, а какие части истории заставят слушателей замолчать, содрогаясь от страха. Маленькая девочка пристально смотрит на сложенный костёр, наблюдая, как угли разъедают дрова.

– Знаешь, ты не обязана слушать, – тихо говорю я ей.

Моя собственная рука распластана на полу рядом с ней, лишённая пятого пальца. Её взгляд устремляется к моей кисти, отмечая отсутствие мизинца. Она переводит взгляд с моей руки на руку Вираг и спрашивает шёпотом:

– Что случилось?

– Я расскажу тебе, если хочешь, – говорю я, и девочка кивает, так что я соглашаюсь.

Вираг хмурится с другой стороны очага; я слышу эхо её брани, прокручивающееся в моей голове. Она считает, что я воспитываю поколение счастливых любителей навредить себе, которые не лучше Охотников. Я отвечаю, что когда лето длинное, еды в изобилии, а матери остаются в живых, пока их дочери не вырастут, никто не будет настолько отчаянным, чтобы отрубать себе пальцы рук или ног. Кроме того, она и рада поспорить, отстаивая свою точку зрения, а я не перестану выражать свою.

Когда я заканчиваю рассказ, веки девочки отяжелели. Я передаю её Вираг, которая укладывает ребёнка в постель – в мою старую постель – вздремнуть. Она коротко целует меня в лоб, проглотив упрёк, крутящийся на языке, и выгоняет из своей хижины.

Жители селения начинают собираться вокруг длинных столов. Котолин склонилась над кастрюлей вишнёвого супа цвета восхода солнца в середине лета. Завидев меня, она поднимает взгляд и приподнимает уголок рта, рассечённый шрамом.

– Они почти здесь, – говорит Котолин. – Я видела.

Я слышу грохот шагов прежде, чем вижу прибывших – словно гигантское сердце бьётся под лесным покровом. Деревья выпростали корни из земли со стонущим звуком тысячи выкручивающих ветвей, разбрасывая мёртвые листья, кожуру семян и маленькие кислые зелёные яблоки. Когда они снова зарываются в землю, между их огромными стволами бежит, петляя, узкая тропка, достаточно широкая, чтобы по ней мог проехать человек верхом на коне.

Мгновением позже из туннеля деревьев появляется первый Охотник. Тёмная шкура его лошади сбрызнута лучами позднего солнца. Он останавливается у входа в лес, а