Большого труда стоило поддерживать связь с Эриком. Иногда Параходу чудилось, что он начинает видеть глазами пса и слышать его ушами. И зрительные, и слуховые образы были обрывочны и невнятны; они напоминали обрывки смутных снов, пропущенные через мясорубку ложного человеческого превосходства. Какая-то часть его сознания покинула тело, следуя за псом-призраком, и Параходу показалось, что он понял, откуда взялись дурацкие сказки о детях, которых любящие взрослые с самыми добрыми намерениями посылали в темный лес на верную смерть.

Всё это тянулось уже слишком долго, и он уже почти потерял надежду, когда вдруг так явно ощутил присутствие Сероглазой, словно та сидела рядом с ним. Контакт через принадлежавший ему предмет был внезапным, но очень четким. Сейчас он мог бы точно сказать, каким образом у нее оказался свисток и когда именно бродяга стащил его, однако это уже не имело значения. Важно было другое: привести Сероглазую к убежищу и не дать ей сбиться с дороги. Задача была не из легких. Куда сложнее, чем заставить Эрика подчиняться беззвучным командам.

Она вырубилась, когда ей оставалось лишь протянуть руку, чтобы схватиться за кусок стальной трубы с расплющенными краями, торчавший из щели в полу. Кто-то (она даже знала кто) подсказывал, что трубой заблокирован скрытый механизм. От нее требовалось только выдернуть блок. Но не получилось.

До этого всё шло сравнительно неплохо, первую треть пути она справлялась сама, невзирая на кромешную тьму и дождь, который назойливо падал из этой тьмы. Потом дождь сделал свое мокрое дело, и наступил момент, когда она, подсветив фонариком примитивную карту, врученную ей бородатым уродом, уже не смогла ничего на ней разобрать. Всё расплылось и на клочке бумаге, и у нее в голове. Она обнаружила, что не в состоянии запомнить и воспроизвести даже простенькую схему. Ей оставалось проклинать свою болезнь и тупость, из-за которой она не воспользовалась хотя бы каким-нибудь дерьмовым целлофаном.

Так что некоторое время она двигалась наугад, сжигая остатки топлива, главным компонентом которого была ненависть к себе. Потом иссякла и ненависть. Смерть хихикала из темноты, из-за завесы дождя, из-за каждого угла. Лада задумалась, не покончить ли со всей этой клоунадой прямо сейчас, пока она еще в состоянии нажать на спуск. И тут она увидела золотистого ретривера.

Поскольку фонарик был выключен, она поняла, что это необычная собака, — должно быть, та светилась сама по себе, словно ходячая радиоактивная помойка. При этом ретривер выглядел вполне добродушно, в отличие от тварей, шествие которых она наблюдала однажды с балкона церкви. И всё же, когда он начал приближаться, она решила, что такой спутник ей ни к чему. Возможно даже, бедняге Эрику пришлось бы вторично стать мишенью, если бы в следующую секунду Лада не услышала голос Парахода.

С его помощью (или с их помощью, если считать еще и светящуюся собаку-поводыря) она добралась до подземного гаража и даже сумела протиснуться мимо замаскированной ловушки — посланный ей образ цыплячьей тушки на вертеле был убедителен. Параход удерживал ее сознание сфокусированным на цели и, похоже, частично подавлял боль, которой она почти не чувствовала, но он был не в состоянии компенсировать ее крайнее физическое истощение. В результате тело отказало первым, и Лада отрешенно, будто со стороны, наблюдала за собственным падением. Оно сопровождалось отчаянным воплем Парахода и собачьим лаем, который она внезапно услышала, когда выронила фонарик и перестала видеть стену перед собой.

Пес подскочил к ней и сделался гораздо более реальным, чем прежде, в то время как остальной мир стремительно удалялся от нее. Последнее, что она запомнила, — это длинный черный язык ретривера, облизавший лицо, залепивший губчатой массой рот и нос, а затем и глаза.

* * *

Голос юнца из ее кошмарных снов появился задолго до того, как она осознала свое существование. В движении к бытию она отставала от голоса на достаточно заметный срок, чтобы не возникало вопросов, кто первичен. Этот голос управлял, дирижировал всем, в том числе ее возвращением. Теперь она с запаздыванием улавливала смысл отлетевших фраз, словно свет далеких, уже погасших звезд. Этот голос давал ей еще один шанс, позволял протянуть еще немного. Голос как будто советовался, спорил, размышлял наедине с самим собой. Потом, когда она окончательно пришла в себя, ненавистный голос сделался тихим, почти незаметным и неразличимым, но шепот остался и сопровождал ее постоянно, и она уже не могла отделаться от ощущения, что ее движения, намерения и вся оставшаяся жизнь расписаны посекундно и до смешного предсказуемы… только не для нее самой.

И, что хуже всего, голос Парахода тоже возник из этого шепота. В нем чувствовались радость и облегчение от того, что она вернулась, но вот в его неподдельности она сомневалась. Благодаря стараниям юнца, не осталось ничего неподдельного. Он отравил ее, и его яд растворился в крови и в мозгу. Она не верила, что теперь кто-нибудь сможет избавить ее от этого.

Она лежала, скорчившись, возле стены гаража, в метре от замаскированной ямы, и, несмотря на полумертвое состояние, отчетливо понимала: никакой собственной «свободной воли» не существует. И сейчас начиналось самое интересное — она должна была выбрать чужую. И подчиниться ей, как испокон веков поступали все те, кто нашел последнее утешение в слепой вере и твердил обреченно: «На всё воля Божья». Но им было проще — они верили. А она по-прежнему не верила ни во что.

Ее молчание, наверное, длилось слишком долго. Параход тоже замолчал. Может быть, смирился. А может, задохнулся.

Фонарик лежал поблизости. Судя по тусклому пепельному лучу, ему тоже оставалось недолго. Пес-поводырь исчез.

Лада протянула к трубе руку, более чем когда-либо похожую на птичью лапку, и на этот раз дотянулась. Сначала ей показалось, что клин вбит намертво. Она встала на колени и попыталась его раскачать. Какое-то время, несмотря на нарастающую боль в животе, она не могла отделаться от уверенности в своей бесплотности, в неспособности сдвинуть с места даже лист бумаги, не говоря уже о стальном рычаге. Но потом труба поддалась ее усилиям. Если бы сломался расплющенный конец, тогда всё пошло бы прахом в одном шаге от цели. Тот, кто подготовил эту ловушку, обладал своеобразным складом ума. Но могло быть и так — она знала по себе — что он просто выбрал соответствующего вдохновителя.

Действуя очень осторожно, ей всё же удалось выдернуть клин, и тут ее снова накрыла чернота. Она не сразу поняла, что это не внезапная слепота. Фонарик погас. Теперь она больше ничем не могла помочь Параходу. Чтобы выбраться, он сам должен был привести механизм в действие. Однако он почему-то не торопился. Она не слышала ничего, кроме очень тихого невнятного шепота, который притворялся фоном, но, вероятно, во многом был причиной происходящего. Обессиленная, она привалилась к холодной стене и, приложив к ней ладони и ухо, пыталась уловить малейшую вибрацию.

Некоторое время всё оставалось неподвижным, потом раздался тихий, но явственный скрежет. Стена дрогнула и начала поворачиваться. Лада отпрянула, гадая, в какую сторону нужно передвинуться, чтобы не оказаться раздавленной или не свалиться в яму — к той минуте она уже не представляла четко, где находится. Повинуясь исключительно инстинкту, она поползла вправо и, кажется, не ошиблась. Во всяком случае, вскоре она нащупала край стены, а это означало, что где-то рядом находится открывшийся проем. Как раз оттуда и донесся смех.