него не было и тёплых чувств вот к этому молодому Радзивиллу, заправскому гусару.

* * *

До Москвы, до смоленских служилых дошли слухи о том, что произошло со Смоленском, что велел сделать король с крепостью.

– Зелейный погреб, говорят, под храмом Пречистой взорвался! – пересказывал Михалка Бестужев то, что ему поведал один мужик на московском базаре, выбравшийся живым из Смоленска. – А храм был полон народу! Никто не уцелел!.. Оставшихся в живых – вырубили пахолики и жолнеры! Затем разорили город дочиста!..

– Всё – нет Смоленска! – вырвалось у Битяговского, он заплакал.

– Афоня, ты же мужик! Перестань! – стал успокаивать его Тухачевский.

Ему было странно видеть плачущим вот именно его, верзилу, самого здоровенного из смоленских служилых.

– Жёнка моя там, дети, матка!.. Как же так-то, а-а! – застонал Битяговский, обхватил голову руками, согнулся пополам, как будто от невыносимой боли. – Один я теперь, как перст!..

Яков сочувственно похлопал его по спине. Ему и самому хотелось выть. Затем он с чего-то со злостью набросился на Бестужева:

– И ты служить будешь королю?!

Бестужев ничего не ответил, смолчал.

«Да-а! Михалка был такой же, как и его брат Васька: тяжело раскачивался… Тот-то и докачался!..»

– Ты как хочешь, а я к Ляпунову! – вскричал Яков. – Король велел твоего брательника посечь! И у меня всех загубил!.. Валуев – хрен с ним! Он целовал крест королевичу, а я московскому государю!.. А раз тот не идёт – значит, и нет его! – сорвались у него с языка слова, о которых ещё минуту назад он и не задумывался.

Он махнул на приятеля рукой и вышел во двор. Собрав свои скудные вещички, он сел на коня и шагом выехал за ворота усадьбы, где стояли они, смоленские служилые.

Но он не успел уехать далеко. Михалка и Афоня нагнали его. Они благополучно выбрались из погоревшего города и вскоре оказались в стане у Ляпунова. Так началась их служба в одной из земских сотен. Стояли они у Яузы, недалеко от Симонова монастыря, за гуляй-городками, окружённые ещё и санями.

Через месяц они, служилые из войска Ляпунова, в том числе и смоленские, окружили Новодевичий монастырь, где засела польская рота Калиновского. На помощь им подошли сотни Заруцкого. И они сообща выбили из монастыря неприятеля. Гусары и жолнеры бежали в Москву.

В суматохе штурма Яков потерял своих смоленских и поехал искать их в стенах монастыря. Не проехал он и десятка шагов по монастырскому двору, как увидел, что казаки тащат каких-то монашек в сторону разбитой келейной… Перед глазами у него мелькнуло бледное миловидное лицо одной из них, затянутое чёрным платком, и ряса, длинная, чёрная, из дорогой ткани… Это была не простая монашка…

«Где-то я уже видел её?.. Да, да! Но где же!»

Некоторое время он колебался: его подмывало кинуться, отбить её у казаков. Но что-то в голове рассудочно и холодно говорило: «Зачем это тебе?.. Ну, одной больше, одной меньше!..»

«Пусть, – вяло подумал он. – Ах да!.. Это же она!» – вспомнил он прошлогодний зимний поход в Троицу и тех двух монашек… Вторая, молодая, смирившаяся с чем-то, поразившая его красотой и печатью скорби на белом лице, под чёрным платком…

– Стой, стой! – закричал он и скатился с седла, даже не задумываясь, что он может сделать один-то, и кинулся к дверям келейной.

В келье же, в темноте, кто-то тяжко сопел, слышались всхлипы, стоны… Что-то нечеловеческое, звериное… Здесь-то – в монастыре, в божьем месте!..

Оттуда, из тёмной кельи, навстречу ему тут же выскочили три казака и навалились на него. Чей-то кулак врезал ему в живот… Ударили по ногам, в голову. И у него всё заскакало перед глазами… Били здорово, мастерски, умело. Ещё секунда-две, и его бы сшибли с ног. И тогда пропадай: изувечат, беспомощного, лежачего-то…

– Геть, геть! – вдруг раздался рядом чей-то голос, грубый, низкий.

И вокруг Якова мгновенно никого не стало. Он почувствовал, что остался один. По разбитому лицу у него текла кровь, заливая глаза. Он ничего не видел…

Кто-то хлопнул его по спине ладошкой: «На, утрись, служилый!» – и сунул ему в руки какую-то тряпку.

Поморщившись от боли, Яков вытер лицо и огляделся: он стоял всё там же, перед тёмной кельей, а рядом с ним стоял, судя по добротному армяку, какой-то атаман и сочувственно глядел на него.

Из кельи, видимо, вспугнутый этими криками, выскочил здоровенный мордатый казак, на ходу подтягивая шаровары… За ним – другой… Они отбежали в сторону и встали вместе с теми, которые били Якова.

– Бурба, она же наша! Забыл, что ли! Это же добыча! На круг потянем! – злобно огрызаясь, закричали они тому атаману, который подал Якову тряпку.

Только теперь Яков рассмотрел этого атамана, узнал его – человека, близкого к Заруцкому, и что тот был не один: за ним стояло с десяток казаков. Они хмуро глядели на тех, отбежавших, боязливо лающих, как щенята, у которых вырвали изо рта кусок.

Яков оправился, хрипло выдавил: «Бурба, там монашка!.. Они её… Помоги ей! Она, она… – запнулся он, не решаясь выдать то, что знал, не представляя, чем это обернётся для той несчастной. – Она дочь Бориса Годунова…» – понизив голос, добавил он всё же, чтобы слышал только атаман.

Бурба остро глянул на него, несколько секунд молчал, затем кивком головы показал своим казакам на келью. И те тут же скрылись в ней… Через минуту они вывели оттуда монашку…

И лучше бы Яков не видел этого… Растрёпанные, коротко постриженные каштановые волосы, выбиваясь из-под чёрного платка, падали, как подрубленные, космами на белое красивое лицо с опущенными ресницами, закрывающими опозоренные глаза. Грязная, растерзанная ряса каждой складкой вопила о насилии, о чём-то зверином…

– Отведите её к храму Пречистой! – велел Бурба своим казакам. – Там их собирают… Сдайте под стражу!

– Атаман, дай я провожу её! – вскинулся Яков, у которого перед глазами в эту минуту почему-то мелькнуло лицо Матвейки, в то последнее мгновение, когда тот обернулся к нему у крепостных ворот Смоленска. И на лице у него, как и у этой монашки, было что-то такое, что останавливало, не забывалось…

Бурба бросил взгляд на его помятую фигуру, проворчал:

– Иди проводи, раз пострадал за неё. Да не попадайся больше таким-то, воровским! – кивнул он головой на тех, всё ещё злобно ругающихся. – Это же шиши[95], а не донцы!

Яков отвёл монашку к храму и сдал её там на руки вооружённым монастырским стражникам. Те стояли подле дверей храма, никого не пускали туда и принимали всё новых и новых инокинь, которых сводили сюда, в одно место.

Монашка пошла к дверям