мне нужно остаться здесь до окончания заседаний комитета. Кроме того, как я объясню Вальдхайму, почему мне вдруг пришлось уехать? — подчеркнул отец.

— Я бы вам не советовал тянуть. Это не мое дело, но, когда Центр присылает такой запрос, лучше ехать не мешкая, — ответил Трояновский. Его голос показался моему отцу странным. Был ли это совет или предостережение?

— В любом случае я не могу сорваться с места сию минуту. У меня завал работы, но я скажу помощникам Вальдхайма, что тяжело заболела моя теща, и дам в Москву телеграмму, что лечу в воскресенье, — заключил отец.

Трояновский был явно недоволен: он рассчитывал, что Шевченко полетит в Москву в четверг, но настаивать не мог — это вызвало бы вопросы, на которые представитель СССР не имел права отвечать, и сказал:

— Как хотите. Но обязательно известите Центр.

После утреннего заседания в ООН отец пригласил своего старого друга Г.С. Сташевского, который был членом советской делегации в подкомитете спецсессии, в китайский ресторан «Золотой дракон», находившийся на Второй авеню, в центре Нью-Йорка. Они говорили на профессиональные темы — о предстоящей сессии, о бесконечных интригах в МИДе… Наконец отец коснулся темы «консультаций» в Москве.

— Ты думаешь, мне не нужно туда ехать? — спросил отец.

— Абсолютно ни к чему. Даже не высовывайся с этим. Они решат, что тебе просто хочется разведать обстановку в Москве, — ответил Сташевский.

Естественно, отец не пишет в своей книге о том, что его друг сообщил о случайно увиденной на столе заместителя министра иностранных дел телеграмме резидента КГБ с его подозрениями о шпионаже советского посла. Отец не хотел подставлять своего друга.

Итак, вызов в Москву был ловушкой. После завтрака в ресторане отец сразу же связался с сотрудниками ЦРУ. Побег был назначен на четверг. Следовательно, у отца оставалось всего три дня. Он надеялся, что за такой короткий срок у КГБ не будет времени, чтобы его остановить. Отец обсудил также план побега. Он состоял в следующем. Вечером в четверг мой отец должен был задержаться допоздна на работе в ООН. Затем он ненадолго зайдет домой и, как только моя мама уснет, сможет незаметно уйти. Сотрудники ЦРУ будут ждать его в белом седане, припаркованном на углу Шестьдесят третьей улицы и Третьей авеню. Вокруг дома, где проживал отец в Нью-Йорке, будут выставлены наблюдатели из ФБР и ЦРУ. Если они заметят что-нибудь необычное, малейшие признаки появления агентов КГБ, — сигнальные огни машины начнут мигать. Тогда отцу не следовало подходить к машине. В этом случае он должен был сделать вид, будто вышел прогуляться перед сном, дойти до Третьей авеню, зайти в бар, чтобы позвонить оттуда и условиться о встрече с другой группой сотрудников американских спецслужб, которая должна была помочь ему скрыться.

Весь план казался моему отцу простым и вполне реальным, но он не решал тех вопросов, которые неизбежно возникли бы в связи с его переходом к американцам: проблемы с семьей, с ООН, его будущего. Американцы разработали пока лишь план побега — их профессионализм и спокойствие вселяли в отца уверенность. Однако ответов на основные вопросы он не находил.

Все дни перед побегом отец занимался на работе показушными приготовлениями к поездке в Москву. Мама с увлечением покупала подарки для родственников и друзей. Она тоже хотела поехать в Москву, но отец сказал ей, что его поездка будет очень недолгой и за ее билет ему придется платить самому. Между тем лето было не за горами и они собирались вместе в отпуск. Отец снял с банковского счета 6 тысяч долларов США, которые он намеревался оставить маме после побега, и положил их в сейф в своем кабинете в ООН. Он также разобрал все свои личные бумаги.

Наконец наступил четверг. К концу дня отец позвонил жене и сказал, чтобы она обедала без него. Он задерживался. Потом, когда все его подчиненные в секретариате ООН ушли домой, отец приступил к последним приготовлениям — собрал личные досье и сунул их в портфель, туда же положил фотографии со своего письменного стола и полок, в том числе дочери и сына, а также Лидии Громыко, сидящей вместе с моей мамой, официальный портрет — протокольный кадр фотохроники, запечатлевший встречу Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева с К. Вальдхаймом в Москве в 1977 году, другие снимки. На время отец остановился. Его портфель безудержно разбухал. В висках стучала кровь. Что, если все это напряжение двойной жизни, которую он вел, заманило его в собственноручно подготовленную ловушку? Может быть, его вовсе никто не подозревает, и Громыко просто озабочен здоровьем своего приближенного? Эти минуты нерешительности были мучительны, но они быстро истекли. Отец вспомнил о предупреждении Сташевского. Правда, тот не видел всего текста телеграммы резидента КГБ Дроздова, однако документ непосредственно касался моего отца, и там высказывались какие-то подозрения.

Подготовить письмо жене было мучительно трудно. Первый вариант показался отцу неубедительным. Затем он написал следующее: «Я в отчаянии. Я не могу жить и работать с людьми, которых ненавижу в Нью-Йорке и в Москве». Далее речь шла о том, как развивались события в последние месяцы, как рос конфликт с секретарем парткома представительства и резидентом КГБ Дроздовым, как за отцом следили в Москве, представительстве и в ООН. Отец отмечал, что собирается просить о политическом убежище в США, но не написал, что работает на американцев, хотя и упомянул, что располагал точными сведениями о ловушке в Москве. Он выражал уверенность, что ему не разрешили бы больше поехать за границу и, скорее всего, уволили бы из МИДа. «Пожалуйста, — молил он жену, — уйдем вместе. Здесь нам будет намного лучше, я землю буду рыть, чтобы выцарапать Анечку из СССР. Мы сможем начать новую свободную жизнь в стране, где людей не преследуют и они ничего не боятся». Он заклинал мою маму верить ему, убеждал, что возвращение в СССР опасно, может быть, даже смертельно опасно для них обоих. Обещал все объяснить при встрече и умолял не торопиться, хотя понимал, что письмо очень огорчит ее. Особенно он просил мою маму не звонить в миссию и не ходить туда. Отец обещал позвонить ей утром, чтобы узнать о ее решении.

Именно это письмо моя мама, по совету Сташевского, порвала тут же по прочтении. В деле отца в КГБ сохранилась только короткая и странная записка, о которой рассказывается во введении. Видимо, отец написал ее перед самым побегом в чрезвычайном возбуждении, а может быть, для того, чтобы дезинформировать КГБ, ибо в записке ничего не говорится