Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через несколько дней после шивы Корен принес мне ключи от квартиры в Тель-Авиве. Я даже не знала, что там есть какие-то вещи отца. Последние пять лет до своей смерти он каждый зимний семестр преподавал в Израиле, в городе, в котором вырос. Но я всегда считала, что жилье ему там предоставлял университет — такую безличную и скупо обставленную квартиру, которую обычно выделяют прибывающим с визитом ученым. Квартиры эти обставлены одновременно всем и ничем — соль в кухонном шкафчике есть, но нет оливкового масла, нож есть, но он не режет. Отец почти ничего мне не рассказывал о том, где именно жил с января по май. Нельзя сказать, что у него были какие-то секреты на этот счет. Я знала, например, что он жил в центре города и оттуда три раза в неделю ездил в университетский городок в Рамат-Авив, потому что в центре ему нравилось больше, а еще что его квартира недалеко от моря и он любил рано утром там гулять. Мы часто разговаривали по телефону, он рассказывал мне, на какие концерты ходил, какие рецепты пробовал приготовить и как продвигаются дела с книгой, которую он писал, и при этом я никогда не пыталась представить себе, в какой обстановке он находится на другом конце телефонной линии. Когда я потом пыталась вспомнить эти разговоры, не вспоминалось ничего, кроме звука отцовского голоса — он глушил всякую потребность вообразить обстановку.
И вдруг появился Корен с ключами от квартиры, о которой я ничего не знала. Это Корен, душеприказчик по завещанию отца, организовал его похороны. От меня требовалось только прийти, когда его будут опускать в землю, бросить первый ком земли. Ком с глухим стуком ударился о сосновый гроб, и у меня подогнулись колени. Я стояла на кладбище в платье, слишком жарком для теплой погоды, и вспоминала тот единственный раз, когда видела отца пьяным. Они с Кореном пели так громко, что я проснулась: «Chad gadya, chad gadya. Один козленок, один козленок. Пришла собака, укусила кошку, которая съела козленка, которого мой отец купил за два зуза». Как-то раз отец сказал мне, что в Торе ничего не говорится про бессмертную душу, что современная идея души появилась только в Талмуде и, как все технологические новинки, облегчила людям жизнь, но при этом лишила их того, что когда-то было для них естественным. Что он хотел сказать? Что с изобретением души смерть стала для людей чем-то странным? Или он велел мне после его смерти не воспринимать его как душу?
Корен записал адрес квартиры на обороте своей визитки и сказал, что отец хотел оставить эту квартиру мне. Потом, когда мы уже ждали лифта, стоя в холле, освещенном флюоресцентными лампами, он, похоже, почувствовал, что не вполне правильно передал какую-то важную мысль, и добавил: «Он подумал, может, ты захочешь иногда туда ездить».
Почему? Столько лет прошло, и я никогда не ездила к нему в Израиль, а он меня и не приглашал. У меня остались кузены на севере страны, но я редко с ними общалась — их мать, сестра отца, не имела с ним почти ничего общего. Мои кузены люди жесткие, практичные и резкие. Теперь у них уже собственные дети, и этим детям разрешается бегать по улицам и играть с острыми и ржавыми предметами. Я ими восхищаюсь, но не знаю, как с ними разговаривать. Когда мне было десять, умерла бабушка, и с тех пор я была в Израиле только раз. Больше не было причин туда ездить. И тогда же отец, будто приняв какое-то решение, перестал говорить со мной на иврите. Я и так давно уже отвечала ему по-английски, так что не сразу это заметила, но со временем ощутила, что язык, на котором отец до сих пор видел сны, — это спор, проигранный кому-то другому, не мне.
И теперь, когда незнакомец в квартире моего отца заговаривает со мной, я машинально отвечаю по-английски:
— Я дочь Адама. А вы кто?
— Ты застала меня врасплох, — говорит он, хлопнув себя по груди, потом плюхается на тахту, широко раздвинув колени.
— Вы друг моего отца?
— Да, — говорит он, потирая шею сквозь раскрытый ворот рубашки. Волосы у него на груди редкие и седые. Он жестом приглашает меня сесть, будто это я явилась без предупреждения к нему в гостиную, а не наоборот. Меня он разглядывает сияющими глазами. — Я мог бы и догадаться. Ты на него похожа. Только красивее.
— Вы не сказали, как вас зовут.
— Вооз.
Отец никогда никакого Вооза не упоминал.
— Я очень старый его друг, — произносит незнакомец.
— А откуда у вас ключи?
— Он разрешает мне пользоваться квартирой, когда его тут нет. Так, изредка, когда я бываю в городе. Я ночую во второй спальне и проверяю, как тут дела. В прошлом месяце была протечка от соседей сверху.
— Мой отец умер.
Какое-то время он молчит. Я чувствую, что он меня рассматривает.
— Я знаю. — Он встает, поворачивается ко мне спиной и легко поднимает тяжелую сумку с продуктами, которую поставил, когда вошел в квартиру. Я ожидаю, что он уйдет, как поступил бы любой нормальный человек, но он идет на кухню. — Я приготовлю поесть, — говорит он не оборачиваясь. — Если ты проголодалась, через пятнадцать минут все будет готово.
Я сижу в гостиной и смотрю, как он ловко нарезает овощи, бьет яйца и копается в холодильнике. Меня раздражает, что он тут явно чувствует себя как дома. Отца уже нет, а этот незнакомец рассчитывает воспользоваться его гостеприимством. Но я весь день ничего не ела.
— Садись, — командует он и вытряхивает омлет со сковородки мне на тарелку. Я послушно усаживаюсь за стол ровно так же, как делала, когда меня звал отец. Чтобы не доставлять незнакомцу удовольствия, ем я быстро, словно не чувствуя вкуса пищи, — хотя омлет вкусный, я давно уже не ела ничего вкуснее. Отец обычно говорил, что еда кажется ему вкуснее, когда ее ем я, но и мне тоже было вкуснее то, что готовил он. Я собираю пальцами с тарелки остатки салатных листьев,
