светлых, чем я запомнила, читается вопрос и что-то еще, какое-то печальное терпение. Хорошо бы он заговорил — но он продолжает молчаливо есть. Завязывать разговор приходится мне, так что я рассказываю ему, что я на самом деле не студентка, что я уже три года работаю в бюро у одного архитектора, но мне там не нравится. Просыпаясь по утрам, говорю я ему, я вовсе не предвкушаю то, что придется сидеть часами за компьютером, терпеть приступы дурного настроения у архитектора и слушать жалобы его богатых клиентов.

— Так почему же ты не уходишь? — спрашивает он, вытирая рот.

После ужина он принимает ванну, и я у себя в комнате слышу, как за стеной перекатывается вода каждый раз, когда он шевелится. Через двадцать минут он выходит из ванной в той же одежде, свежевыбритый, влажные волосы аккуратно зачесаны назад.

— Я ухожу, — говорит он, — квартира вся твоя. — Он идет по коридору к маленькой спальне, несет зубную щетку и полотенце. Из ванной тянет влажным воздухом, который пахнет его кремом после бритья.

— Зачем вы сюда приехали? — выпаливаю я, когда он снова выходит в коридор. И немедленно об этом жалею — не так я собиралась задать этот вопрос. Я хотела дать ему знать, что понимаю — все это шарада, которую мы разыгрываем ради отца. Поэтому я поспешно добавляю: — Просто проверить, не протекло ли где?

— Кое с кем повидаться, — отвечает он, и по тому, как он это говорит, засовывая руки в карманы, я чувствую, что речь идет о женщине. Я второй раз удивляюсь сама себе, тому, какое разочарование я ощущаю от его ответа. Не это я рассчитывала от него услышать — хотя чего я, собственно, ждала? Что он скажет, будто приехал из-за меня?

А потом я сама себя удивляю еще раз — через пару минут после того, как он выходит из дома, я покидаю квартиру и сбегаю вниз по лестнице. Я следую за ним по улице, держась на некотором расстоянии. Он проходит под деревом шелковицы, и я тоже. Он переходит на другую сторону, и я тоже. Он останавливается посмотреть на высокое здание, которое строят неподалеку, и я тоже останавливаюсь и смотрю вверх. Мне кажется, я еще очень долго могу так идти, следуя тенью за чужой жизнью.

Вскоре мы доходим до незнакомой для меня части города, и тут все выглядит еще более потрепанным. Балконы будто держатся на паре винтиков. Он заходит в булочную и выходит, держа перевязанную бечевкой коробку. Печенье? Какое именно? Или пирожные? Любимые пирожные этой женщины, которые стали уже неизменной частью его визита и она каждый раз их ждет? Незнакомец смотрит через улицу, и на секунду мне кажется, что его взгляд пересекается с моим. Но на лице его ничего не отражается, он отворачивается и идет дальше. Через несколько кварталов он заходит в супермаркет, и на этот раз я прячусь за машиной, пока он не выходит с пластиковым пакетом.

Уже стемнело. Незнакомец, Вооз — если его и правда так зовут, — так и шагает где-то впереди. Мы уже почти час идем. Но меня это не беспокоит, я всегда любила ходить пешком. Отец часто рассказывал, что даже в детстве я в состоянии была ходить на дальние расстояния и никогда не жаловалась. Если б не жажда и не то, что я выбежала из дома, не взяв кошелька, я бы всю ночь так могла идти. Но мне уже начинает ужасно хотеться пить, и я вспоминаю об этом каждый раз, когда мы проходим мимо проволочного контейнера для мусора, наполненного оттисками чужой утоленной жажды.

Наконец незнакомец останавливается у приземистого оштукатуренного многоквартирного дома. Садик перед домом зарос — у самого входа огромный куст, а фасад частично закрывают темные блестящие листья одичавшего на вид дерева. Незнакомец медлит, поднимает голову, а я вижу сквозь листья, что в окнах на первом этаже горит свет. Он заходит в садик, но в здание не входит, а сворачивает в боковую аллею. Оттуда выбегают четыре или пять тощих кошек. Они вьются вокруг его ног и мурлычут, пока он достает консервные банки из пакета, с которым вышел из супермаркета. Сняв крышки, незнакомец расставляет банки на земле. Кошки набрасываются на еду, из кустов выбегает еще несколько. Пустые банки он отбрасывает ногой в сторону, и кошки нервно отбегают. Он что-то говорит, успокаивает их, и они возвращаются к еде. Я стою в свете фонаря, мне уже все равно, видит он меня или нет. Но если незнакомец и заметил меня, то виду не подает. Он запихивает пакет в карман и возвращается к главному входу, снова медлит, словно пытаясь что-то унюхать в ночном воздухе, и снова смотрит вверх, на освещенные окна, полускрытые листвой. Ветки шевелятся на ветру, постукивают о стекло, а он стоит, позванивая мелочью и ключами в кармане, будто пытается выбрать один из двух вариантов. Потом он расправляет плечи, быстрым шагом проходит по дорожке и скрывается в темном подъезде. Какая-то кошка испускает вопль, где-то включен телевизор, но в остальном стоит тишина. На мгновение мне кажется, что я слышу волны, но это просто ветерок все громче шелестит листвой. Я перехожу на другую сторону пустой улицы, но оттуда еще сложнее заглянуть в окна. Явно придется лезть на дерево.

Встав у основания ствола, я ищу опору и наконец умудряюсь подтянуться и залезть. Мелкие веточки цепляются за мою футболку, от смолы, сочащейся из сломанных ветвей, руки липкие. Один раз я поскальзываюсь и чуть не падаю. Но вот наконец я достаточно высоко и достаточно близко, я почти могу дотянуться до них рукой — до молодой женщины и ребенка, которые спокойно сидят за столом, обрамленные прямоугольником света. Длинные волосы этой женщины заплетены в косу, а когда она поднимает голову от книги, чтобы посмотреть, что нарисовал ребенок, я вижу, какие светлые у нее глаза, и вдруг очень отчетливо и спокойно понимаю, что кто-то где-то каким-то образом дал этому человеку не тот ключ, что вот та дочь, за которой он приехал присмотреть. Ноги у меня дрожат от напряжения, я изо всех сил цепляюсь за ствол и жду, пока она услышит звонок в дверь и впустит его. Почему он так тянет? К чему он готовится по другую сторону ее двери? Может быть, для мертвых закрыты только их собственные двери, двери тех, кого они любят?

И тут я слышу внизу шаги и вижу, как он торопливо выходит на улицу. Я