спускаюсь, ломая веточки, царапая лицо и руки, потом спрыгиваю, жестко приземляюсь и пускаюсь бежать. В дальнем конце квартала кто-то заворачивает за угол, но, когда я туда подбегаю, Вооза нигде не видно, а тихая улочка выходит на широкий шумный проспект. Мимо едут машины. Со скрипом останавливается автобус, и мне кажется, что он может быть с другой стороны, но, когда автобус отъезжает, на тротуаре никого нет. Я заглядываю в единственное еще открытое заведение, круглосуточную аптеку на углу, но там среди коробочек и бутылочек вижу только старуху, которая опирается на трость и терпеливо ждет, пока ей отпустят лекарство по рецепту. Как он мог вот так взять и исчезнуть, думаю я, сердясь на него и на себя. Хотя на самом деле вопрос в том, как я до этого-то места умудрилась за ним проследить.

В Тель-Авиве море всегда неподалеку, и, выйдя на берег и сориентировавшись, я понимаю, что нахожусь ближе к квартире отца, чем предполагала. Море в темноте выглядит по-другому, оно кажется больше по размеру и более живым, даже разумным. Дойдя до скалистой насыпи за старой давно закрытой дискотекой, я вижу нескольких мужчин, которые забросили удочки с края насыпи в черную воду. Какое-то время я за ними наблюдаю, но у них не клюет. Я думаю, не пойти ли домой и не подождать ли своего незваного гостя. Но мне кажется, он не вернется, только не сегодня, и не завтра тоже. Еще мне кажется, что замок я соберусь сменить не раньше, чем лет через десять, когда у меня уже свои дети будут.

Домой я возвращаюсь уже за полночь. Я заглядываю в его спальню, но там никого нет, как я и ожидала, а постель аккуратно застелена. Голова у меня тяжелая, я страшно устала. Я раздеваюсь, оставляя след из скинутых вещей по пути из коридора к кровати, — я всегда так делаю, когда живу одна. Ставни закрыты, и я в полной темноте дохожу до кровати на ощупь, потом падаю поверх одеяла. И только тут, неподвижно лежа с открытыми глазами, я слышу чье-то ритмичное дыхание: в этой постели уже кто-то спит. Я вскрикиваю и взмахиваю руками, и кулак мой попадает во что-то теплое и мягкое. Я в потемках ищу лампу, и, когда свет загорается, вижу, что он растянулся на кровати в майке, с полуоткрытым ртом, так же глубоко уйдя в сон, как и раньше. Вряд ли он пришел домой задолго до меня, но от берега бодрствования уплыл уже так далеко, что ни мой крик, ни удар кулака его не разбудили. У меня отчаянно колотится сердце; я хватаю с пола футболку и быстро ее натягиваю. Я собираюсь силой разбудить его и потребовать объяснений, велеть ему убираться из моей кровати, из кровати моего отца — во всяком случае, из кровати, которая ему не принадлежит, потому что его кровать, если она у него вообще есть, стоит дальше по коридору. Но как раз когда я собираюсь встряхнуть его за плечи, меня словно мороз пробирает. Мне вдруг становится страшно его будить, будто он все это время ходил во сне, как лунатик, как будто если я его разбужу, это нарушит равновесие, будто от этого что-то прекратится или навеки замрет.

Я выключаю лампу, аккуратно закрываю за собой дверь, иду по коридору в дальнюю спальню и залезаю в узкую кровать. Какое-то время мне кажется, что я так и не засну, но потом я открываю глаза, и уже утро, и я слышу, как кто-то наполняет ванну. Но это не ванна — это в квартире выше вода течет по трубам в стене. Наверное, скоро опять будет протечка, и незнакомцу придется встать и разобраться с ней. Я вылезаю из постели и иду искать его в спальне отца. Дверь открыта, постель пуста и не прибрана. Входя в гостиную, я чуть об него не спотыкаюсь. Он свернулся клубочком на полу, подтянув колени к животу и сложив между коленями руки, и спит сном младенца. Я осторожно толкаю его ногой, но он даже не шевелится, защищенный безбрежностью своего сна. Интересно, сколько это еще будет тянуться, думаю я. Скоро придет зима, море потемнеет, пойдет дождь, оставляя следы на разбитом асфальте. И при этом в глубине души я сразу понимаю, что тянуться это будет очень долго. Что я привыкну перешагивать через этого незнакомца по пути на кухню, потому что так люди обычно и живут, небрежно перешагивая через подобные вещи, пока они не перестают нам мешать и не удается совсем о них забыть.

Конец дней

На третий день пожаров, когда они пересекли административные границы и горело уже в городе, позвонил раввин, чтобы узнать, пришло ли решение о разводе ее родителей. Его звонок разбудил Ноа. Еще не было и половины восьмого, но раввин, наверное, проснулся с рассветом — он существовал в ином, более древнем мире. Она поставила звонок на удержание, встала и пошла копаться в куче почты, накопившейся с отъезда Леонарда и Моники. Под счетами и рекламными брошюрами нашелся толстый коричневый конверт от Верховного суда Калифорнии.

— Алло, — сказала она в трубку, — да, пришло.

Наверное, палец у нее соскочил, потому что голос раввина вдруг полился из динамика на увеличенной громкости, объясняя ей, куда и когда привезти ему экземпляр решения, чтобы можно было окончательно оформить и официально зарегистрировать гет, еврейское соглашение о разводе. Она записала адрес. Раввин завтра вылетал в Польшу, вез туда группу из тридцати пяти человек. Прежде чем отбыть к лагерям и гетто, он хотел покончить с этим вопросом. «Чтобы все было в порядке», — сказал он. Поэтому документ, который Ноа держала в руках, был нужен ему немедленно. По возможности сегодня, в крайнем случае завтра утром. Про пожары раввин не упоминал. Они горели здесь и сейчас, поэтому его не интересовали.

Семья Ноа тоже каждое лето отправлялась в прошлое. На три тысячи лет назад, в железный век и череду тогдашних катастроф. Леонард любил говорить, что они наживаются на чужих трагедиях. Эту фразу ее отец обязательно произносил каждый июнь, когда новые участники раскопок приходили слушать его приветственную речь, так что для Ноа наступление лета с его душной жарой и нагромождением времени давно уже стало ассоциироваться с апроприацией давнего человеческого страдания. Археология, любил повторять Леонард, представляет собой антитезу