У подножия кровати деревянный комод — кроме кровати и комода, никакая мебель в комнату не влезает. Открыв верхний ящик, я вижу бритвенный прибор, зубную щетку и смену белья. Остальные ящики пусты.

Вернувшись в спальню отца, я достаю маленький кожаный фотоальбом, который нашла в ящике его прикроватного столика. В квартире, где я выросла, отец держал только мои фотографии, и теперь, с тех пор как неделю назад я нашла этот маленький альбом, я не перестаю его рассматривать. На первой странице фотография отца в юности, моложе даже, чем я сейчас. На нем шорты и походные ботинки, и он стоит у скалистой стены каньона. Даже удивительно, насколько лицо на фотографии похоже на мое собственное. Мы всегда были похожи, но это не особенно бросалось в глаза из-за разницы в возрасте. Но на этой фотографии видно, как возникает сходство — как передается по наследству один тип носа, один комплект самую капельку оттопыренных ушей, то, что один глаз чуть-чуть меньше другого, будто отодвинулся, стараясь не видеть. Даже осанка у нас похожая, будто мы родились — сначала он, а потом я, — чтобы занимать одно и то же место.

На следующем фото я его замечаю не сразу. Он плавает в водоеме у подножия водопада в компании каких-то друзей — рот открыт, глаза смеются, затвор щелкнул в момент, когда он что-то кричит фотографу. На третьей фотографии он присел на корточки на большом камне, без рубашки, в руке сигарета, рядом сидит, вытянув ноги, какая-то девушка. Теперь мне кажется еще более странным, что я так хорошо знаю его лицо — мое собственное лицо, — потому что у этого беззаботного юноши очень мало общего с моим отцом, который даже удовольствиям предавался дисциплинированно и целеустремленно. На последней фотографии он раскинул руки и смеется, а пустыня у него за спиной тянется куда-то в бесконечную даль. Вид этот порождает во мне смутное томление, будто я там тоже когда-то была или будто часть меня там так и осталась, а может, это просто чувство, что я отдала бы что угодно, лишь бы встретиться там с ним, встать лицом к лицу, а за мной тянулось бы в бесконечную даль зеркальное отражение пустыни.

Я незаметно засыпаю, а когда снова открываю глаза — за окном туманный рассвет, и мне кажется, что-то меня разбудило. Мне снилось какое-то место, которое вроде бы было квартирой отца и туда приходило и уходило множество народа, но на самом деле это место больше напоминало вокзал маленького городка. Во сне я понимала, что мой отец умирал там, в кабинете начальника станции, словно Толстой. Я встаю, чтобы налить себе стакан воды, и в коридоре вижу, что дверь второй спальни слегка приоткрыта. Когда я ее открываю, изнутри доносится сильный запах — так пахнет мужское тело, погрузившееся в сон. Я вижу, что он зарылся в одеяло, ноги торчат за край кровати, руками обхватил подушку и дышит ровно. Он ушел в сон с головой, полностью ему отдался, будто у него больше не осталось в мире никаких дел, кроме как спать вот так, сном мертвых. Глядя на него, я тоже начинаю засыпать. Его сон будто зачаровал меня, ноги мои наливаются тяжестью, и мне хочется только упасть обратно в постель и погрузиться в долгий сон, лишенный сновидений. Я так устала, что если б кровать в маленькой комнате не была настолько узкой, я забралась бы в нее рядом с ним, свернулась клубочком и закрыла бы глаза. Я из последних сил пячусь, возвращаюсь по коридору в большую спальню, а добравшись до нее, падаю в постель.

Когда я наконец заставляю себя встать, уже полдень и сквозь пластины ставней струится солнечный свет. После долгого сна в темноте я чувствую себя беспокойно и не могу расслабиться. Дверь маленькой спальни закрыта. Я иду пешком до бассейна на крыше центра Дизенгоф, большого торгового центра с магазинами дешевой одежды и кинотеатром. В бассейне плавают туда-сюда женщины в купальниках с растянутой нижней частью, и старик в золотой купальной шапочке тоже тут — он стоит у мелкого края и делает упражнения для коленей. Если он поскользнется, уйдет под воду и не всплывет, придет спасатель и выловит его, но когда старик закончит заниматься и пойдет домой, там спасателей не будет. Однажды он поскользнется и уйдет на глубину в собственном доме или на улице, так же как мой отец в ресторане. А может, все совсем не так случается — может, в какой-то момент вдруг исчезают грузики, которые удерживают на месте жизнь.

Я тридцать раз проплываю дорожку бассейна, потом иду пешком обратно в квартиру. Дверь спальни незнакомца по-прежнему закрыта. Я делаю себе тосты, потом иду читать в соседнее кафе, где косоглазый официант в джинсах скинни улыбается, выдавливая для меня апельсиновый сок. Потом я брожу по рынку. Какой-то человек пытается продать мне шляпу, но я не хочу шляпу. Чего же я тогда хочу, интересуется он. Я иду на пляж и смотрю, как волосатые мужчины играют в пэдлбол. Когда я возвращаюсь в квартиру отца, уже вечереет, тени на тротуаре удлиняются в сторону, противоположную морю, а инженер в кухне готовит фаршированный перец. Только в этот момент, ровно когда я захожу и вижу, как он заглядывает в духовку, мне приходит в голову, что все это мог устроить отец. Написал же отец завещание, дал Корену ключи и устроил так, чтобы я узнала, — он хотел, чтобы я сюда приехала. Точно так же он мог и договориться со старым другом присмотреть за мной или передать мне какое-то сообщение, неважно, насколько тактично, дать мне знак, что делать теперь, раз его нет.

— Ты вернулась, — говорит он, делая потише новости по радио. — Хорошо. Ужин почти готов. Вишни любишь? У бакалейщика сегодня были вишни.

Я хочу его спросить, где он был прошлой ночью. Я хочу спросить, что за подводное течение затянуло меня вместе с ним в бездонный сон. Но в чем, собственно, состоял бы мой вопрос? Так что я просто накрываю на стол и гадаю, на каком стуле обычно сидел отец. Наверное, думаю я, на том, что ближе к плите, у окна, — вчера вечером там Вооз сидел. На этот раз, когда мы садимся есть приготовленный им ужин, он на своем стуле, я на своем, я стараюсь вести себя дружелюбнее. Что-то изменилось, и он это чувствует. В обращенном на меня взгляде его живых глаз, еще более