приглашения, он повесил пальто в прихожей и – словно всю жизнь только это и делал – пошел прямиком в гостиную, чтобы поздороваться с моей мамой. Она его встретила точно так же, как в первый раз: спокойно и дружелюбно, почти не отрываясь от своих дел, – словно он был не гостем, а еще одним сыном. Она угостила нас кофе с Streusselkuchen[43], и с тех пор он стал бывать у нас регулярно, три-четыре раза в неделю. Было сразу понятно, что ему нравится у нас дома, и только страх, что отец снова пустится в воспоминания о Бауце, портил мне все удовольствие. Но отец вроде бы успокоился; он постепенно привык к присутствию Конрадина и в конце концов перестал обращаться к нему «господин граф» и стал звать просто по имени.

Глава 13

Мой друг часто бывал у меня, и я ждал, что он тоже пригласит меня в гости, но шли дни, шли недели, а приглашение так и не поступило. Когда я провожал его до дома после уроков, мы всегда останавливались снаружи у кованых решетчатых ворот, увенчанных двумя грифонами, державшими щиты с гербом Хоэнфельсов. Конрадин прощался со мной, открывал тяжелую створку ворот и шел к дому по мощеной дорожке, обсаженной с обеих сторон кустами душистого олеандра. Он стучал в дверь, та бесшумно открывалась, и он исчезал за ней, словно навечно. Иногда я уходил сразу, иногда ждал пару минут, глядя сквозь прутья решетки на закрытую дверь и надеясь, что Сезам вновь откроется, Конрадин выйдет наружу и позовет меня в дом. Но он ни разу не вышел, запретная дверь оставалась закрытой, такая же грозная и неприступная, как два грифона, глядевшие на меня сверху. Их острые когти и раздвоенные языки напоминали безжалостные серпы, готовые вырезать из груди мое сердце. Каждый день я подвергался все той же пытке отчуждением и недопущением, с каждым днем этот дом, где хранился ключ к нашей дружбе, становился все более таинственным и желанным. В воображении мне рисовались несметные сокровища: знамена поверженных врагов, мечи крестоносцев, рыцарские доспехи, лампы, когда-то светившие в Исфахане и Тегеране, парчовые ткани из Самарканда и Византии. Но барьеры, что отделяли меня от Конрадина, оставались незыблемыми. Я этого не понимал. Мне казалось немыслимым, что мой друг – такой внимательный, чуткий, всегда старавшийся не задеть моих чувств, всегда с пониманием относившийся к моей запальчивости, переходящей в почти агрессивную злость, если он не соглашался с моим Weltanschauung[44], – попросту забывал пригласить меня в гости. Слишком гордый, чтобы спросить его прямо, я тревожился, мучился подозрениями, и желание проникнуть в твердыню Хоэнфельсов превращалось в навязчивую идею.

Но однажды, когда я уже собрался уходить, он неожиданно обернулся ко мне и сказал:

– Хочешь зайти ко мне в гости? Ты ведь еще у меня не бывал.

Не успел я ответить, как он толкнул створку ворот, грифоны почтительно отступили, по-прежнему грозные и сердитые, но сейчас абсолютно бессильные, и их хищные крылья встопорщились понапрасну.

Я испугался, потому что был не готов. Мечта исполнилась так неожиданно и внезапно, что в первый миг мне захотелось сбежать. Как можно было предстать перед его родителями в таком виде: в нечищеных ботинках, с сомнительной свежести воротником?! Как можно было показаться его матери, которую я видел однажды, издалека, темную тень на фоне розовых магнолий; ее кожа была не белой, как у моей мамы, а смуглой, оливковой. Глаза с миндалевидным разрезом. В правой руке – белый зонтик от солнца, который она крутила, как огненное колесо. Но теперь у меня не было выбора. Стараясь унять дрожь, я пошел следом за Конрадином. Все произошло именно так, как происходило и раньше – и в моих мечтах, и наяву: он негромко постучал в дверь; послушная его приказу, она бесшумно открылась, впуская нас в дом.

В первый миг мне показалось, что мы очутились в полной темноте. Но постепенно глаза привыкли к полумраку, и я разглядел большую прихожую с охотничьими трофеями на стенах: огромные оленьи рога, голова зубра, кремово-белые бивни слона, чья оправленная в серебро нога служила корзиной для зонтов. Я повесил пальто на вешалку, положил сумку на стул. В прихожую вышел слуга и поклонился Конрадину.

– Der Kaffee ist serviert, Herr Graf[45], – сказал он.

Конрадин кивнул и повел меня к темной дубовой лестнице. Мы миновали второй этаж, я мельком увидел закрытые двери, обшитые дубовыми панелями стены, картину с изображением медвежьей охоты, еще одну – с битвой оленей, портрет последнего короля и пейзаж с замком, похожим одновременно на Гогенцоллерн и Нойшванштайн. Мы поднялись еще выше, на третий этаж, и прошли по коридору, где тоже висели картины: «Мартин Лютер перед Карлом V», «Вход крестоносцев в Иерусалим», «Барбаросса спит под горой Кифхойзер» с бородой, проросшей сквозь мраморный стол. Одна из дверей была открыта; проходя мимо, я невольно заглянул в комнату и увидел женскую спальню с изящным туалетным столиком, на котором стояли флаконы духов и были разбросаны черепаховые гребни, отделанные серебром. Стояли там и фотографии в серебряных рамках, в основном – фотопортреты военных, один из которых выглядел в точности как Адольф Гитлер, что меня напугало и потрясло. Но у меня не было времени приглядеться получше, и я сразу подумал, что наверняка обознался, потому что с чего бы вдруг в доме у Хоэнфельсов стояла фотография Гитлера?

Наконец Конрадин распахнул дверь, и мы вошли в его комнату, очень похожую на мою собственную, только гораздо просторнее. Из окна открывался чудесный вид на ухоженный сад с фонтаном, крошечным дорическим храмом и статуей какой-то богини, заросшей желтым лишайником. Конрадин бросился к застекленному шкафу и с горячностью, выдававшей его нетерпение – сразу было понятно, что он долго ждал этого случая, его глаза горели предвкушением моего восхищения и зависти, – выложил передо мною свои сокровища. Древнегреческие монеты: коринфского пегаса, Минотавра из Кносса, монеты из Лампсака, Агригенты, Сегесты и Селинунта. Но это было еще не все; вслед за монетами появились другие сокровища, ценнее любого из экземпляров моих коллекций. Статуэтка богини из Джелы на Сицилии, крошечная бутылочка с Кипра, цветом и формой напоминающая апельсин с геометрическим орнаментом, фигурка из Танагры – девушка в хитоне и соломенной шляпе, сирийская стеклянная чаша, радужно-переливчатая, как опал, римская ваза цвета бледно-зеленого нефрита и греческая бронзовая статуэтка, изображающая Геракла. Было так трогательно наблюдать радость Конрадина, когда он показывал свою коллекцию и слушал мои восхищенные возгласы.

Время прошло незаметно, два часа пролетели как две минуты, и, когда я уходил, я даже не вспомнил о его родителях и не подумал о том, что их, наверное, нет дома.