партам, но двое – Боллахер, автор прозвища «Кастор и Полидевк», который с начала учебного года не сказал мне и пары слов, и Шульц, агрессивный и хамоватый верзила, весивший под восемьдесят килограммов, сын бедного сельского пастора, обреченный пойти по стопам своего отца, – остались стоять, продолжая сверлить меня взглядами. Боллахер ухмылялся той самой высокомерной и глупой ухмылкой, которая возникает на лицах некоторых людей, когда они наблюдают за бабуинами в зоопарке, а Шульц вызывающе смотрел на меня, зажав пальцами нос, словно от меня воняло. Я на секунду застыл в нерешительности. В общем-то, у меня были шансы одолеть этого здоровенного борова, но какой смысл с ним драться? Что это даст? Ядом пропитана вся атмосфера гимназии. Одна драка уже ничего не решит. Поэтому я сел за парту и притворился, что проверяю домашнюю работу, как и Конрадин, который старательно делал вид, что занят своими делами и ничего вокруг не замечает.

Боллахер, подзадоренный тем, что я отказался принять вызов Шульца, подлетел ко мне.

– А чего бы тебе не вернуться в свою Палестину? – выкрикнул он, достал из кармана какую-то маленькую листовку с печатным текстом, лизнул ее, как почтовую марку, и прилепил мне на парту, на столешницу прямо передо мной. Там было написано: «Евреи губят Германию. Люди, проснитесь!»

– Убери, – сказал я.

– Убери сам, – сказал он. – Только имей в виду: если отклеишь бумажку, я тебе переломаю все кости.

Тут я не выдержал. Почти все ребята, включая Конрадина, повскакивали из-за парт – посмотреть, что происходит. На этот раз я уже не сомневался. Тут либо пан, либо пропал. Я со всей силы ударил Боллахера по лицу. Он на мгновение оторопел, а потом набросился на меня. Мы дрались без правил; это была жесткая и яростная мальчишеская потасовка – но в то же время и битва нацистов с евреями, и я дрался за правое дело.

Я вряд ли выстоял бы против Боллахера на одном только праведном гневе, но, нанося мне удар, от которого я уклонился, он споткнулся и грохнулся в проход между партами как раз в тот момент, когда в класс вошел Помпецки. Боллахер поднялся на ноги. У него по щекам текли слезы обиды и унижения. Он сказал, указав на меня пальцем:

– Шварц меня ударил.

Помпецки посмотрел на меня.

– Почему вы ударили Боллахера?

– Он меня оскорбил, – сказал я, дрожа от ярости и возмущения.

– Он вас оскорбил? И что же он вам сказал? – тихо спросил Помпецки.

– Сказал, чтобы я возвращался в свою Палестину.

– Понятно, – улыбнулся Помпецки, – но это не оскорбление, мой дорогой Шварц! Это добрый, дружеский совет. Садитесь, вы оба. Если вам хочется драться, деритесь на улице, а не в классе. А вы, Боллахер, запаситесь терпением. Скоро все наши проблемы решатся. А теперь, с вашего позволения, я начинаю урок.

Когда уроки закончились, я замешкался в вестибюле, дожидаясь, когда все уйдут. Во мне еще теплилась слабая надежда, что он меня подождет, поддержит и утешит, ведь сейчас я нуждался в его поддержке сильнее всего. Но на улице было пустынно и холодно, как на пляже зимой.

С тех пор я его избегал. Зачем смущать человека своим присутствием? Ему наверняка будет неловко появляться на людях в моем обществе. Мне казалось, он будет мне благодарен за это решение. Я опять был один. Со мной почти никто не разговаривал. Мускул Макс, который теперь носил на лацкане пиджака маленький значок с серебряной свастикой, больше не вызывал меня к турнику. И все остальные учителя как будто обо мне позабыли. Я был этому даже рад. Долгий, болезненный процесс расставания с корнями уже начался; свет, который меня направлял, начал меркнуть.

Глава 17

В какой-то из дней в начале декабря, когда я вернулся из школы уставшим и мрачным, отец пригласил меня к себе в кабинет. Он сильно сдал за последние полгода, словно состарился раньше времени, и у него появилась одышка.

– Сядь, Ганс. Нам надо поговорить. Тебе наверняка не понравится то, что я сейчас скажу. Мы с мамой решили отправить тебя в Америку. Не навсегда, а на время. Пока не уляжется буря. У нас есть родственники в Нью-Йорке, они о тебе позаботятся и проследят, чтобы ты поступил в хороший университет. Мы считаем, что так для тебя будет лучше. Ты не рассказывал мне о том, что творится в гимназии, но я представляю, как тебе тяжело. В университете будет еще хуже. Разлука будет недолгой! Ты скоро вернешься. Думаю, что уже через пару лет наши люди одумаются и прислушаются к гласу разума. Мы с мамой останемся здесь. Это наша земля, наша родина, и никакой «австрийский пес» ее у нас не отнимет. Мы уже не в том возрасте, чтобы что-то менять. А ты молодой, у тебя впереди целая жизнь. Не спорь со мной, я тебя очень прошу. Нам и так тяжело, и не надо, чтобы было еще тяжелее. И ради бога, не говори ничего.

Так все и решилось. Я бросил школу перед Рождеством и 19 января, в свой день рождения, почти ровно через год после того, как в мою жизнь вошел Конрадин, уехал в Америку. За два дня до отъезда я получил два письма. Первое было в стихах, плод совместных усилий Боллахера и Шульца:

Маленький жиденок – ты катись отсюда,

В ад тебе дорога с Мойшей и Иудой.

Маленький жиденок – здесь ты нам не нужен,

Вздумаешь вернуться, будет только хуже.

Маленький жиденок – уезжай скорее,

А не то получишь по пархатой шее.

И второе:

Мой дорогой Ганс,

это будет непростое письмо. Во-первых, мне очень жаль, что ты уезжаешь в Америку. Тебе, так сильно любящему Германию, будет трудно начать новую жизнь в Америке – в стране, с которой у нас с тобой нет ничего общего, – могу представить, как тебе сейчас горько и грустно. С другой стороны, это, наверное, самое мудрое из решений. Завтрашняя Германия будет совсем не такой, как та Германия, которую мы знали. Это будет новая Германия под управлением человека, который определит нашу судьбу и судьбу всего мира на ближайшие сотни лет. Тебе не понравится то, что я сейчас скажу, но я верю в этого человека. Только он может спасти нашу любимую страну от чумы материализма и большевизма, только с ним Германия сможет вернуть себе моральное превосходство, которое утратила по собственной глупости. Ты со мной не согласишься, но я не вижу другого спасения для Германии. Если выбор стоит между Сталиным и Гитлером, я