class="p1">Мы умели смеяться,

     и страшен был смех для врага.

Из палатки зенитчик

     шагнул, разминая ладонь,

Вскинул к небу глаза,

     сбросил пакли клочок с сапога.

Встал на пост

     и открыл по фашистским машинам огонь.

Схватка длилась минуты,

     а сталь невтерпеж горяча.

Два иль три самолета

     расчет орудийный подбил…

И зенитчик запел,

     но теперь он не пел, а рычал:

— Я ж тебе говорил:

     «На заре ты меня не бомби!»

* * *

Мать за хлебом в магазин ушла, —

Над Невой едва-едва светало, —

И, как часто в эти дни бывало,

По дороге где-то умерла.

Дети оказались взаперти,

Как в гробу, откуда не уйти.

Старшей, Вале, было восемь лет,

Шесть без мала худенькому Толе,

Вадику — четыре-пять, не боле.

Посидели. Начали скучать.

Кулаками стали в дверь стучать.

Захотели скоро есть и пить.

Стали ложками о стулья бить.

Но никто не слышит, не идет,

Словно вымер в доме весь народ.

Инея на стеклах седина —

Улицу не видно из окна.

Вдруг под койкой, как сухой камыш,

Зашуршало что-то… —

Может, мышь?

Вадик ожил, юркнул под кровать,

Крикнул:

— Валя, помоги поймать!

Вылез в паутине до ушей:

В Ленинграде нет давно мышей.

Посмотрела Валя на ребят —

Слезы затуманивают взгляд.

Восемь лет ей.

Взрослая она

И за маму отвечать должна.

День прошел в слезах и уговорах:

— Мама скоро…

Мама будет скоро…

Не раздевшись, забрались в постель —

Одеял и тряпок целый ворох.

Разорвался вдалеке снаряд,

Вздрогнул дом, как будто в бурю сад.

Вадик в бок толкнул тихонько Валю:

— Это что — обстрел или бомбят?

Валя успокоила ребят:

— Спите! Не обстрел и не бомбят.

В нашем доме, в коридоре где-то,

Сундуки передвигают это.

До рассвета не могла заснуть

Валя —

Наревелась, ныла грудь…

До рассвета в стороне реки

С грохотом таскали сундуки…

Утром встала первая с постели:

«Неужели мамы дома нет?»

Дверь толкнула — тишина в ответ.

Братья в слезы:

— Мы еще не ели!..

«Может, наша мама умерла?..» —

Валя побледнела добела,

Валя стала добела бледна,

Зубы сжала —

Взрослая она.

* * *

Вдоль по коридору из угла

Ржавая вода ручьем текла,

Собиралась в лужи у порогов,

В комнаты сочилась понемногу,

С лестниц устремлялась водопадом,

Из парадного лилась к оградам.

Там и тут в суровый этот год

Лопался в домах водопровод,

И не наводненье — наледненье

Приводило жителей в смятенье:

До вторых, до третьих этажей

Доходили ледники уже.

Сетка лифта сквозь зеленый лед

Проступала очертаньем сот.

Ольга проходила коридором,

Ощупью вдоль мокрых стен брела

И затихла:

До нее дошла

Песня вперемежку с разговором.

Песня, вперемежку со слезами,

Детскими звенела голосами,

Пробивалась в коридор сырой,

Как на склон ромашкового луга:

«Три танкиста, три веселых друга —

Экипаж машины боевой».

Страшно в доме слушать песню эту,

Если в нем тепла и хлеба нету…

Ухватившись за косяк дверной,

Оленька впотьмах остановилась.

Вмиг — как взрыв! — квартира огласилась

Криками, слезами, беготней.

Всеми мыслимыми голосами

Закричали дети:

— Мама! Мама!..—

«Сколько их? Наверно, целый рой!..»

— Чьи вы, дети?

— Тетенька, открой!..

…Налетели. Обняли ей плечи…

Разве может сердце человечье

Вынесть лепет этот, эти речи?.. —

Опустись на землю и кричи!

Толя ухватился за подол,

Шепчет что-то и не плачет Вадик,

Валя тянет девушку за стол

И ей руку гладит, гладит, гладит.

Девушка, чуть дух перевела,

Обхватила головы льняные,

Улыбнулась детям, как могла:

— Дорогие вы мои, родные…

Значит, мама ваша не пришла…

С болью, со слезами на глазах

Раздала ломоть пайка дневного.

(Раздавала, а на сердце страх:

Что оставить для отца больного?)

Рукавички отдала — свои.

Три полена принесла — свои.

Вскипятила чайник:

— Пейте, дети!

Маленькие, милые мои…

Всякие бывают дни на свете:

Потерпите, кончатся бои,

Немец Гитлер нам за всё ответит.

А сама стоит едва жива,

А сама не падает едва.

Маленькая, бледная, худая —

Старая она иль молодая?

Толя вдруг припал к ее рукам,

Не по-детски замер в муке долгой…

— Как нам звать тебя?

— Зовите Ольгой.

— Тетенька, ты будешь мамой нам?..

— Нет,— сказала Ольга. — Мамой? Нет.

Мне самой едва семнадцать лет.

* * *

Очень трудно жить.

Голову не опускать,

Отца своего накормить.

Детей чужих приласкать.

Страшней любого врага:

В квартире метет метель…

Если бы не цинга.

Отец бы не слег в постель.

Ольга взяла пиджачок,

Старенький, шерстяной.

Надо сходить на «толчок»

За день —

         любой ценой.

Надо отцу найти

Зелени пучок.

Но с километр пути

До улицы, где «толчок».

А километр пройти —

Это что жизнь прожить.

Корку, чтоб есть в пути,

Склянку с водой, чтобы пить,

Ольга взяла и пошла

Рано, с утра,

За вокзал…

Что ей отец пожелал?

Только и мог — простонал.

* * *

В белом тумане двоится город:

За горизонт уплывает сад.

Шпили дворцов в облаках висят,

Купол Исакиевского собора —

Как перевернутый аэростат.

Петр,

      от обстрела тесом обшитый,

Кажется, сердится на коне:

— Место мое, как раньше, в огне,

Надо умножить силы защиты.

Разве могу я стоять в стороне?!

Дав шенкеля скакуну в полете,

Он раздвигает мешки с песком.

Немцам грозит литым кулаком:

— Этого города вы не возьмете,

Штык наш германцам зело знаком.

Смотрят со стен глазницы пробоин,

Словно в расщелинах гнезда птиц…

Даже зимою пахнет прибоем.

Веет от Колпина близким боем.

Грозен тяжелый прищур бойниц.

Тихо и гордо в черных бушлатах

Ходят по берегу патрули —

Утренний иней на автоматах.

Тонут шаги в громовых раскатах —

Бьют по противнику корабли.

Адмиралтейство, дворец Растрелли…

Кажется, город в блокаде спит,

Но каждый камень в немца нацелен

И каждый дом о мести кричит.

* * *

На углу «толкучка», —

Замедлен шаг, —

Это блокадный

Универмаг.

В рваных ватниках матери,

В женских шалях отцы.

Голодные покупатели,

Голодные продавцы.

Нет

Ни мясных, ни молочных, —

Нет рядов никаких.

Всё без весов, с руки,

Но взвешивается точно.

Взвешивает рука —

Покачиваясь