Герои мои сами будут приходить на дом, в гости, это мои земляки, сверстники, бывшие одноклассники: Горчаковы, Коноплевы, Ципишевы, Мишиневы, Поповы, Поникаровы, Залесовы…

Только бы председатель колхоза «пошел мне навстречу»!

А почему бы и не пойти ему навстречу мне, хотя он и не местный, не Вершинин какой-нибудь, а Берсенев, но ведь тоже земляк, тоже вологодский мужик! Не может он не понять, что крутой Бобришный Угор, на котором я в былые годы вместе с одногодками продрал не одни штанишки, чтобы убедиться, что земля поката, — что Угор этот влечет меня к себе и поныне, что он моя судьба, что, может быть, именно на нем суждено мне сложить и бренные свои кости…

— Поддержим! Правильное это дело! — сказали мне в райкоме партии и в райисполкоме. — И Берсенев поддержит…

1962 год. Блудново

2

Под крутизной Бобришного Угора Юг-река под прямым углом поворачивает на запад. В темной этой излучине постоянно ходят воронки, глубина кажется непостижимой, дно черным и страшным. Да и есть ли оно здесь? Где же и водиться чертям, как не в таком омуте?

Все мои воспоминания о раннем детстве связаны с Бобришным Угором. В омуте, конечно, никто никогда не купался, а мы, ребятня, даже близко к нему подходить не решались, но сам Угор был излюбленным местом наших сборищ. Если смотреть на Бобришный Угор со стороны реки, видна на нем среди кустов и сосен почти отвесная песчаная полоса желто-красного цвета. Здесь мы съезжали с Угора вниз, продирая штаны, у кого они были, а то до крови царапая собственное то самое место. Съезжали смело, с разбегу, вместе с потоком сухого песка и гальки. Мы драли штаны, а дома матери драли нас, но на любви нашей к Бобришному Угору это никак не сказывалось.

Если же стоять на Бобришном Угоре лицом на юг и смотреть с него вниз и вдаль, то перед глазами, прямо на вас, как бы к вам под ноги, течет река, откуда-то издалека, из таинственных лугов и лесов на горизонте, и вправо на запад уходит к Бобришным пожням, к Куданге-реке, к Переволокам и Баданихам (это всё названия сенокосов). А слева было озеро Старица — во всю извилистую длину старого русла реки.

Ранней весной, когда речные ивняки и леса еще не густели от зелени, даль просматривалась необозримая, и озера и русло реки со всеми его поворотами видны были на многие километры, даже заречные луга были как на ладони, и до деревни Липово, казалось, рукой подать. То же самое — осенью, когда опадала листва и лес так же свертывался, редел, словно его сквозняком продували.

А летом река пряталась в густых прибрежных зарослях да и мелела к тому же, словно в землю уходила, и лес раздавался во все стороны — густой, непроходимый.

1964 год. Москва

3

Когда вставили косяки в проемы окон, показалось, будто картины по избе развесили. Семь окон — семь картин. И все разные. Можно сказать, все направления в живописи представлены. В этой раме, конечно, реализм чистой воды, Левитан. Изгиб реки, берега, заросшие ивняком, тонкие рябинки чуть поодаль от сверкающей на солнце воды, небо, близкое и теплое. Хочется взять удочку и спуститься к заводи, попытать счастья.

Левее — Шишкин. Сосны в глубине леса, за изгородью. Могучие вершины, освещенные сверху и с боков. Там где-то рябчики летают. Медведей вообразить трудно — места здесь не такие глухие…

А можно и по-другому здесь все увидеть: каждая сосна — вроде высокой кирпичной трубы с зелеными клубами дыма над ней. Впервые так увидел сосновый лес поэт Александр Романов… И я уже не могу избавиться от этого образа, повторяю его и жалею только, что присвоить не могу, что сам я такого не разглядел. Зато, прочитав эти строчки в стихах Саши Романова, тогда еще совсем молодого паренька, я сразу почувствовал, что имею дело с подлинным поэтом. И мне это приятно: значит, и мне доступно понимание истинной поэзии.

В следующем окне что-то есть от живописи Ван-Гога. Густые мазки зелени и синевы, листьев и неба, земли и воздуха. И все это переливается, подрагивает, течет… Хорошо!

А в этой раме, если хотите, настоящий абстракционизм, только не мертвый, не бесталанный, не плод кабинетных измышлений и конструирований, а тоже рожденный природой, вызванный к жизни самой жизнью и нашим пытливым воображением. Переплетение голых, сухих сучьев, тонких прямых и ломаных линий, соединение геометрии с современной архитектурой: в геометрические очертания ветвей вставлены всевозможные цветные материалы дня — белый пластик плитки глазури, врубелевское стекло, высота и пространство. И все это рядом с окном, во всю его ширину. Всматривайся и создавай для себя любые картины, любые видения, мечтай, рисуй!

1965 год. Переделкино

4

В начале сентября я снова приехал на Бобришный Угор…

Бобришным Угором я сейчас называю не только облюбованное с детства место в лесу над рекой, где теперь стоит мой охотничий дом, но уже и деревню Блудново, в которой я родился, и район, и город Никольск, где началась моя сознательная жизнь, и вообще Родину. Вся Родина моя — Бобришный Угор, поэзия — тоже он. Завершение моей жизни на Бобришном Угоре.

Приехал я по истошному зову родных, по письму матери: «Шура, опять опоздаешь, грибов в этом году невпроворот, прямо ступить некуда. Обабки да беляницы никто и не берет, — не до сушеников, когда грузди пошли. Хоть с колен не вставай. Такого давно не видывали…»

Едва добравшись с аэродрома до деревни, наспех выпив чаю, я схватил корзину и на том же «газике» покатил в свою обитель. Да, грибов было столько, что по моей лесной дороге к Бобришному Угору было как-то неловко, стыдно, страшно ехать. Грибы росли прямо посреди дороги, в колеях, зарастающих травой, под каждым кустом, у каждого пня. Мы их давили, мяли, колеса скользили на них, почти буксовали. Наконец я не выдержал, взмолился: больше не могу, остановите машину, лучше пойдем пешком!..