Императрица Евгения излучала очарование и теперь. Однако внутри затаилась Одетт, и она задумала отложить репетиции.

– Ты же знаешь, моя воля – закон!

Он с удивлением обнаружил, что она и вправду императрица. Абсолютизм, никакой демократии. Атмосфера слегка накалилась.

– Я тоже человек властный, – сказал он твердо.

Тоже властный человек? Неправда, никогда он не был авторитарным. И не верил, что можно добиться чего-то насилием и давлением, всегда старался достичь взаимопонимания, разумного соглашения. Наивный мечтатель весной поверил, что они с Одетт стали единомышленниками, командой, сотрудниками, друзьями. Что они поладили, и поэтому им легко договориться о сценарии, репетициях и прочем. Не тут-то было. Сейчас он впервые почувствовал, как безнадежно заблуждался. Ничего общего у них нет.

Напряжение нарастало, он пытался изобразить диктатора, однако ей эта роль удавалась куда лучше – больше практики. Он мгновенно вспотел – окна его кабинета выходили на юг, а та осень в Бретани была очень жаркой, но, похоже, его бросило в жар из-за разногласий с Одетт.

– Репетируем три недели? Ты что, уморить меня вздумал? Недели за глаза хватит! И точка! Хорошему постановщику больше и не нужно. Неделю проведем в Париже, потом я приеду в твой Театр на генеральную, решено. Уж я-то знаю, как спектакли ставить!

Крупные капли выступили у постановщика на лбу. Когда перед тобой глухая стена, и нет ни единой двери, рубашка липнет к спине взмокаешь от макушки до пяток, пояс давит, кальсоны хоть выжимай – при стрессе его всегда прошибал пот, отвратительный, мерзкий. Он почти не слушал, борясь с инстинктивным желанием резко прервать разговор и спастись от напасти. Избыток влажности доконал его.

– Мы просто не будем подписывать контракт.

Нет-нет, Одетт-Евгения хочет, чтобы спектакль состоялся.

– Не волнуйся ты так, я не меньше тебя стремлюсь к совершенству. Доверься мне, уже на первой репетиции мы достигнем небывалых высот.

Он тоже не сдавался, обливаясь потом: для успешной постановки ему нужно время, он себя знает, иначе будет полный провал.

– Предупреждал еще весной: не могу сварганить спектакль за несколько дней, я так не умею!

Постановщик действительно уже затрагивал эту тему, но тогда они клялись друг другу в вечной преданности, ослепленные взаимным восхищением. И придумали идеальный план: репетировать в Бретани три недели – не слишком мало для него, не слишком много для нее. Он доверял ей, она доверяла ему, оба на что-то надеялись.

Наши теории зачастую – способ доходчиво обосновать охрану своих внутренних границ. Многочисленные репетиции были частью одной из теорий постановщика, то есть свидетельствовали о пределах его возможностей, своего рода ограниченности. Он утверждал, что в первые дни постановщик и артисты на сцене абсолютно не понимают друг друга. Нам кажется, что мы говорим на одном языке, пользуемся известными всем словами, но это не так. В действительности у каждого свой язык, незнакомый окружающим. Нужно по меньшей мере две недели вместе, бок о бок, работать, творить, импровизировать, отдыхать, рассказывать анекдоты, есть, пить, чтобы нащупать средства общения. Только тогда, не раньше, а то и позже, возникает взаимопонимание. Пожертвовать временем просто необходимо.

И постановщик с горячностью принялся убеждать Одетт:

– За эти несколько недель родится новый язык. Уникальный, драгоценный, наш, только наш с тобой. Он откроет нам неведомое, мы услышим совсем другую музыку, слова приобретут неожиданный смысл. Если же мы собирались всего лишь воспроизвести в который раз то, что умели и раньше, еще до нашей встречи, то репетировать вообще не стоит, мы не нужны друг другу.

Он увлекся своей теорией, заговорил как поэт. Одетт, естественно, не поняла ни слова. Лучше бы он весной обсудил с ней в деталях рабочий график, а не ворковал томно и нежно о «полотнах» и «дневниках».

Теперь приходилось наверстывать упущенное:

– Одетт, прошу, войди в мое положение, я не умею создавать спектакли со скоростью света.

Пот заливал глаза. Спасибо, что обошлось без кашля, но все равно неприятно.

– Одетт, я не справлюсь, все испорчу, давай разойдемся по-хорошему как разумные люди.

Пора покончить с пыткой, и чем скорее, тем лучше.

После этой реплики она вдруг переменила тактику. Нет, речь совсем не о том, ей больше всего на свете хочется поработать с ним, пусть будет хоть сто репетиций, проблема в другом: сейчас она неважно себя чувствует.

– Стоит наклониться, голова кружится, и я падаю. Врач назначил такое лекарство, что я шатаюсь, как пьяная, хожу, хватаясь за мебель, от стола к стулу.

Откровенность далась ей нелегко, ведь она говорила о здоровье, а подразумевала преклонный возраст, как вы помните.

– Стыдно признаться, но без посторонней помощи я даже обуться не могу. Болезнь меня подкосила. Профессор Гийе сказал: «Побольше отдыхайте, не утомляйтесь, прежде всего вам нужен отдых». Мне трудно сосредоточиться. Вот почему придется сократить количество репетиций.

Одетт беспокоилась, что постановщик поймет ее неправильно: обычно она не обращала внимания на болезни и никогда не отменяла концерты. Снова ее величество заговорило о себе в третьем лице: после курса уколов Одетт поправится, Одетт не пропустит ни одной репетиции, Одетт будет играть во что бы то ни стало!

Немного лести под конец:

– Все говорят, что ты отличный постановщик, у нас с тобой все получится.

Постановщик не поддался на лесть. Но слово «болезнь» не на шутку его встревожило. Ему не хватило проницательности догадаться, что речь идет о старости. Он не расшифровал послания, потому что всем существом и сам включился в будущий спектакль. Не мог разом все бросить, растерялся, смутился. Она совершила обходной маневр, как бы уступила, сдалась, но на самом деле загнала его в угол жалобами, подавила волю к сопротивлению. Их конфликт затянулся до бесконечности, он не знал, как его разрешить.

Одетт была далеко, а ее голос звучал совсем близко – это противоречие его раздражало. Ему не удавалось до нее достучаться. И «скайп» бы не помог. Хотелось оказаться с ней рядом, почувствовать, что происходит. Он не нашел ничего умней, чем сказать об этом:

– Телефон – дрянной посредник. Из-за чего мы спорим, что делим? Ты говоришь издалека: «Стремлюсь к совершенству, достигнем вершины, все получится». А что это значит? Слова, слова, слова…

Постановщик обратился к еще одной своей излюбленной теории: чтобы подготовить и осуществить спектакль, кроме времени нужно и непосредственное общение. Сейчас театр – чуть ли не единственное место, где люди ощущают исходящие друг от друга энергетические волны, а не только говорят, слушают, смотрят. Ни телефон, ни экран этих волн не передают.

Одетт были даром не нужны его интеллектуальные изыски. Шекспир и фэн-шуй сейчас ни к чему. Пропасть между ними росла. Постановщик вновь отчаялся: