В холодильнике нашелся десерт, крем-брюле «Flanby». Тоже хорошо. Он съел его с благодарностью. Жирный и сладкий, очень сладкий, отличное средство от кашля.

С удвоенным энтузиазмом постановщик принялся яркими красками расписывать будущий спектакль, полотно, дневник и так далее.

– Публика окажется в твоем воображаемом музее.

Если вдуматься, «воображаемый музей» – не слишком удачное словосочетание, но мало ли бессмыслицы мы говорим второпях… Его больше не мучил кашель, не изводили сомнения – счастье!

– Одетт, ты сыграешь на аккордеоне историю своей жизни, в этом суть спектакля.

Она пропустила все его реплики мимо ушей. Главное, спектакль состоится.

Поддерживая друг друга, они вернулись в сарайчик. Она опять зажгла все прожекторы, устроила полную иллюминацию. Осмотр экспозиции возобновился:

– Этот бокал из Савойи, видишь, я подписала внизу: «Салланш, 1963». А тот – из Роморантена. Вот из Альби, из Сент-Этьена. Сам погляди: «Ревель», «Андай», «Лорьян»… Если на стекле нет пометки, значит, я приклеила этикетку на полку, чтобы все знали, откуда подарок. На расписанной вручную вазе это я нацарапала: «Кольмар, 1971». Помню каждую вещь, дорожу ею, хоть и не могу в точности сказать, сколько их всего. Может быть, сорок бокалов, может быть, пятьдесят или шестьдесят – не сосчитаешь! Дело не в количестве, а в дорогих воспоминаниях. И с тарелками так же, тут десятки тарелок, а я перебрала все, ни одну не оставила без надписи. Лучше всего будет расставить их позади бокалов, согласись. Чайных ложечек сотни, целая выставка. Это не я покупала во время гастролей, мне их дарили повсюду. Вот старинный фаянс-барботин, расписная супница с выпуклыми овощами и фруктами, ее мне преподнесла принцесса в Вестминстере. Нет, в Париже, после грандиозного концерта. Красивая вещь, принцесса знала, чем меня порадовать. На этикетке обозначено, погляди: «Подарок французской принцессы». Нет, значит, ошиблась, она вовсе не англичанка, Вестминстер вообще ни при чем, принцесса – француженка.

Послушать Одетт, так все европейские принцессы побывали на ее концертах, заходили в гримерную, осыпали высочайшими милостями. В старом анархисте зашевелились прежние сарказм и скепсис: у глянцевых принцесс подозрительно скверный мещанский вкус, простонародная страсть к чрезмерному декору…

– Обрати внимание, эту Эйфелеву башню с аккордеоном наверху сделал специально для меня из проволоки один военный, недели напролет паял, представляешь? Я тогда выступала во время велопробега. А эта картина прибыла из Испании. Шестидневный марафон, который стартует в Мадриде, знаешь? У меня в спальне хранится желтая майка с автографами участников, как-нибудь покажу, напомни. Спортсмены меня любят, знают, что я их тоже люблю, – не зря же ехала вслед за ними из города в город.

На вешалке-плечиках яркий пуловер, синий, белый и красный, будто флаг. Оказывается, был такой случай: едва Одетт подошла к витрине, как сейчас же на улицу выбежала продавщица и вручила эту красоту, связанную ею собственноручно.

– Я сказала спасибо от всей души. Всегда отвечаю лично на любое письмо, сама благодарю за каждую посылку. Одетт не прячется от людей. Я многим обязана моим слушателям.

Затем Одетт показала подарки балетной труппы.

– Эти танцовщики – звезды первой величины!

Занятно: звезде от звезд. Рядом с дарами элиты Гранд-опера – презенты железнодорожников, крошечные модели паровозов. И послания депутатов, много-много посланий от всевозможных фракций на официальных бланках, в грозных конвертах, аккуратно вскрытых разрезным ножом. Левые и правые лет шестьдесят почтовым штемпелем подтверждали, что голос Одетт, ценнейшей избирательницы, им просто необходим. Старая дама с удивительным безразличием и некоторой долей самовлюбленности указала на эти напластования общественного признания – истинная звезда, спору нет!

На стене висели рядом две фотографии одинакового формата, похожие как две капли воды по цвету, композиции, фокусу, освещению: Одетт дважды награждали орденом Почетного легиона во дворце на Елисейских Полях. В кавалеры ордена ее произвел президент Франсуа Миттеран собственной персоной. В кавалеры четвертой степени – президент Жак Ширак, вот здесь, через несколько делений, в смысле, через несколько лет. Штатные высокопрофессиональные фотографы, видимо, следовали одной и той же строгой инструкции, выбирая ракурс, иначе результат не был бы идентичным, – протокол незыблем, торжественная церемония неизменна.

Странно одно: получилось в который раз, что самая главная персона – не президент, а ее величество Одетт.

В сарае было немало ее портретов, огромных, ярких, с аккордеоном, само собой. Особенно выделялся один, написанный гуашью, где Одетт, еще черноволосая, а не огненно-рыжая, походила на испанку.

Вдруг постановщик обратил внимание на листок, стыдливо отложенный в сторону. Обнаженная женщина в одних только черных чулках повернулась к зрителю спиной и вызывающе смотрела через плечо. Соблазнительная картинка. Постановщик не удержался:

– Признайся, ведь это ты?

– Эта красотка? Нет, я не такая!

Откуда взялась эротика посреди бескрайней унылой благопристойности? Постановщику помстилось, будто некогда некто любил вот такую, бесстыдную бесшабашную Одетт. Иначе зачем бы шальному наброску портить безоблачную картину, собранную из невинного хлама? Постановщик вздумал настаивать:

– Это ты, не спорь!

Но так ничего и не добился. Одетт уклонилась от дальнейших расспросов. Она никогда не говорила о сексе, ее музыка чужда сексу. Народное творчество и эротика несовместимы.

А жаль.

Она подвела его к другой фотографии: дворец Отель-дю-Пале в Биаррице.

– Ты в курсе, что в прошлом он назывался Вилла Евгении? В честь императрицы Евгении, урожденной графини Монтихо, супруги Наполеона III. Евгения – мое второе имя. Меня зовут Одетт Евгения.

Тактовая черта.

– Лучше бы меня называли Евгенией, звучит красиво. «Евгения» – по-гречески «благородная». Рожденная во благо. Я родилась в Театре во имя музыки, ее дух завладел моей судьбой, я ему послушна.

Еще одна тактовая черта. Одетт внезапно умолкла среди многотысячного собрания несомненных свидетельств ее славы.

Затем прошептала:

– Я жалкая тварь, я играю лишь потому, что такой меня создали.

Подобных слов от Одетт не ждешь.

Из-за ее внезапной откровенности постановщик ощутил неловкость. Отошел в сторону, стал бродить один между стеллажей. Но испугался изобилия закоулков, и потом, без ее объяснений в этих предметах не было вообще никакого смысла. Постановщик вернулся к Одетт, застывшей с мечтательным выражением перед фотографией загородного дома.

– Они жили неподалеку от Бастии. Представляешь, так восхищались мной, что вывесили французский флаг! Неистовые корсиканцы!

Рядом карта Франции. На ней красным карандашом огромными буквами выведено: «Лицо Франции». В центре шестиугольника нарисованы глаза, нос, ярко-красные губы – это Одетт, несомненно, хоть и без рыжих волос.