— идти на восток, взяв в расчёт показания немецкого почтальона, или идти на запад, вслед за Третьей Армией, взяв в расчёт сведения из писем, которые немец же и принёс…

— Ваше благородие, разрешите…

— Говори, Соловьёв.

Подпоручик старался держать совсем молодого врача подальше от опасностей. Сам же Никита Соловьёв хотел быть полезным и принять хоть какое-то участие в происходившем.

— Разрешите сделать осмотр солдат перед выходом из города.

— С какой целью?

— С целью обнаружения тифа.

— Ладно, тогда начни с немца. Кто его знает, чем он там болеет.

— Есть!

Соловьёв принялся осматривать почтальона. Волей судьбы Питер оказался первым его пациентом. Немец был напуган, и нервно дёргался. Когда Никита замерял пульс, почтальон заговорил шёпотом:

— Господин доктор, я не знаю, как это всё объяснить, и я не понимаю, почему русские солдаты говорят…

— Отставить разговоры! — прапорщик Лупко дымил самокруткой, вскрывая очередное письмо.

Никите никак не удавалось нащупать пульс на запястье немца, и он приставил пальцы к его шее.

— Ваше благородие, — Соловьёв поднялся на ноги и медленно попятился назад. — Ваше благородие!

— Ну что там, Никита? — Лупко оторвался от чтения. — Скажи, что он скоро умрёт.

Давыдов с Радищевым засмеялись. Климчук сухо улыбнулся.

— Ваше благородие! Ребята… Нечистая сила! — Соловьёв отбежал в другой конец комнаты.

— Ну что ты завыл, Соловьёв? — прапорщик вскрыл следующий конверт. — У него что, температура?

— Ваше благородие! У немца нет пульса!

Все переглянулись. Давыдов засмеялся. Лупко встал, подошёл к немцу и схватил его за запястье.

— Ну ты даёшь… Показать тебе, как пульс мерят? — Никола подержал руку немца с полминуты, затем приставил пальцы под подбородок. — Да не рыпайся ты!.. И правда, пульс не прощупывается…

— Что за ерунда? — Климчук поднялся с койки. — Он обессилел, только и делов. Соловьёв, ты хоть раз видел настоящий труп, кроме лягушки? А ты, Никола, вроде опытный боец…

— Да погоди ты, Егор, срамить. Пульса у немца, и правда, нет.

Подпоручик резкими шагами пересёк пространство комнаты и приставил пальцы к шее почтальона. Через несколько секунд убрал руку, но не признался, что пульса он так и не нащупал.

— Не ел давно ваш труп.

— Ваше благородие, может, пристрелим его? — Радищев не унимался. — Тогда и узнаем, обессилел он, или мёртвый.

— Тебя, Радищев не спрашивали. — Лупко вернулся на перину.

Егор стоял, глядя на немца. Тот совсем не был похожим на труп, по всему его виду можно было понять, что он трясётся за свою жизнь так же, как трясся бы любой, находясь в его положении.

— Ваше благородие, разрешите…

— Давай, Давыдов.

— Я сегодня утром прислушался и не услышал, как бьётся моё сердце.

— Да что вы, сговорились? И так уже этот почтальон задал жару, ещё вы на мозги капаете!

— Что за чертовщина? — Лупко, не выпуская письма, приставил пальцы себе под подбородок. Его артерия так же молчала. — Послушайте, я в письме нашёл про это:

Всё началось с того, что мы перестали чувствовать пульс. Ходили, вроде, живые, слушали в груди друг друга и не понимали, как такое возможно, что человек жив, а сердце его не бьётся. Затем мы начали видеть сны про свою смерть. Не все сразу. Сначала Илюха проснулся оттого, что вспомнил во сне, как умер. Потом и другие начали видеть сны. Они повторяются каждую ночь, сны про смерть. Теперь мы идём на восток, потому что решили, что если мы умерли и видим друг друга, значит, мы можем повидаться и с другими умершими. Я хочу увидеть Польку, сестру свою…

— Отставить, Лупко! — подпоручик впервые отдал подобный приказ Николе, опытному солдату и человеку в годах. — Мы истощены, не ели два дня, вот и слабый пульс, такой, что не прощупаешь.

— Ваше…

— Что, Соловьёв?

— Ваше благородие, если пульс не прощупать на шее, то его просто нет.

— Да ну тебя! Пойду воздухом подышу. Дышать-то мы дышим? — Климчук направился к двери. — А ты, Никола, вместо того, чтобы ребят стращать, проверил бы свою винтовку.

Выйдя на улицу, Климчук приставил палец к запястью, поводил им справа и слева от жилы, попробовал надавить сильнее и, наоборот, ослабить хватку, но ничего так и не почувствовал. Он приставил пальцы к шее, и долго стоял так, пока не осознал, что и у него самого пульс так же отсутствовал. Подпоручик знал, что если пульса нет, то человек мёртв, но он никак не мог поверить в то, что он может ходить, дышать, разговаривать и думать о смерти при том, что он сам мертвец. От этого мысли его становились ледяными, и, если бы он был жив, то непременно от таких мыслей у него участилось бы сердцебиение. Гробовая тишина города, погружавшегося в сумерки, впервые за три дня породила в душе подпоручика тревогу. Егор никогда ещё не задумывался о том, что будет потом, существуют ли рай и ад, и как они могут выглядеть. Теперь вдруг эти мысли скопом напали на подпоручика и разметали в пух и прах его спокойствие, выдержку и дисциплину. «А что если эта неизвестность и есть ад?» Егор сел на пороге и взялся за голову. Он не мог понять, как так получилось, что он вместо того, чтобы идти во главе атаки под градом пуль, сидит сейчас на пороге одного из пустых домов города-призрака, совершенно сбитый с толку, и рядом нет никакой силы, которая могла бы направить его. Здесь, вдали от командиров, которые, возможно, уже забыли о его существовании, вдали от солдат, занятых прослушиванием пульса, оставленный своим ангелом, он ощутил себя тем самым мальчиком, на которого и был похож внешне. Здесь, вдали от поля боя, ничего ни делало его взрослым отважным воином. Ни враг, ни командование, ни рядовые солдаты не видели его смелости. Он был один, он мог даже заплакать, и никто не увидел бы этого. Здесь он был сам для себя, и у него не билось сердце.

На улицу выбежал Давыдов:

— Ваше благородие! Радищев прыгнул в окно!

— Что? — Егор поднялся с порога.

Вслед за солдатом появился и прапорщик Лупко:

— Радищев убежал, сказал, что к брату пойдёт.

— Дурак! Там враг!

— Господин подпоручик, Егор… — Никола затушил окурок сапогом. — Ты сам не видишь, что неладное творится? Сначала немец принёс русские письма с того света. По нему видно, что не врёт. Пульса нет ни у кого из ребят. И это письмо…

— Кто из нас мертвец, так это Радищев. А если австрийцы не убьют, так это после суда сделают русские! Я лично сообщу командованию о дезертирстве, а вы все это подтвердите! А теперь отбой!