Баран Ингяльда Диндиль выиграл только потому, что его ноги были короче. У этого отвратительного отродья, едва передвигающего ноги, не было ничего похожего на грудь! Рога треклятого барана торчали так, что его если и можно было где-то пасти, так только на холмах. Я пришёл в ярость. Этот выпирающий живот! Многих фермеров это задело за живое, и поскольку советник был худым, долговязым и при ходьбе ставил стопу носком наружу, люди сочинили вису, которая была у всех на устах:

Эта страна взрастила гениев овцеводства. Первый урок, который давали старые фермеры, заключался в том, что скот должен быть длинноногим, чтобы он мог пастись на осушных берегах и на кочковатой местности. Но вот пожаловал господин Начальник! Высокообразованный человек, который, сидя в Рейкьявике, узнал из книг, что овцы должны быть коротконогими, чтобы соответствовать какой-то мировой моде. И теперь фермерам дали задание вязать овец с бараном, коротконогим и пузатым до такой степени, что он не мог подняться на ноги, когда падал на спину, наткнувшись на первые же кочки! Таковы были бараны Ингяльда. Помощи ждать было неоткуда. Фермеры обсуждали это долгое время. Есть одна история, которую в то время часто рассказывали: как-то раз посетитель приходит на ферму в Холм и спрашивает Ингяльда, но мальчик отвечает, что отца, мол, нет дома, он ушёл «поднимать баранов и ставить их на ноги».

Именно так была утрачена самобытная исландская культура; люди едут за границу и изу-чают какую-то чёртову чушь, которая не имеет никакого отношения к Исландии; в погоне за последней модой они стараются делать всё, что только можно, чтобы уничтожить своеобразие страны, искореняя то, что здесь росло и развивалось. В Италии люди едят воробьёв. А моя бабушка Кристин приучила меня спрашивать весной белую трясогузку о том, что меня ждёт впереди; она говорила, что нельзя воровать яйца каменушки, потому что пальцы станут жёсткими и кривыми. Разве такие представления не делают жизнь красивее, и не лучше ли получать удовольствие от милых маленьких птичек, чем есть их, следуя каким-то непонятным чужим обычаям?

Я снова забыл, на чём остановился. Ах, да. Ты помнишь не хуже меня, Хельга, как мы переправили готовых к спариванию овец на покрытый водорослями берег и попытались подпустить к ним Ингяльдова барана. Есть старый афоризм, который, по словам моего отца, принадлежит греческому философу Аристотелю, но я помню только то, как об этом говорил начальник округа Магнус Кетильссон[36]; он говорил, что рождение ягнят-близнецов связано с «огромной умственной силой овец, которые одновременно видят и землю, и океан в тот момент, когда баран отдаёт, а овца принимает семя». Вот так говорил почтенный муж. И его слова находили подтверждение.

Однако не было никакой возможности обслуживать овец с таким огромным животом и едва держась на ногах. И это его проклятое монотонное блеяние со стоном и свистом; такие звуки и впрямь действуют на нервы. На этот раз фермеры разозлились, и мы договорились, что дадим возможность Куту, Басси и Клайнгу обслужить оставшихся овец. Я написал суровое письмо. Выразил сомнение в способности высокочтимого советника фермы оценивать овец. Написал, что не хочу смотреть на то, как моё стадо увечит такой ущербный баран, как Диндиль, и что это повальное увлечение коротконогими овцами, пришедшее в Рейкьявик с континента, не имеет никакого отношения к нашей природе и кочковатой местности. А что будет дальше? Что, если мы должны будем есть воробьёв? К тому же родство Диндиля с овцами из Ледниковой Долины было слишком близким, и баран не подходил для осеменения этих овец (согласно статье четвёртой руководства по разведению овец Хаульвдана, Хельги и Йоуна, Акюрейри, 1855 г.). Овцеводу, как говорится в том же руководстве, следует выбирать самого красивого и самого породистого барана, а этот Диндиль был просто уродлив. И он был плохо сложен. В ответ я получил письмо, содержание которого было не менее жёстким.

Я остался при своём мнении.

Однажды я как смотритель общины пришёл проверить, не испортились ли твои формы. Мы нашли укромный уголок в загоне, там, где стояло оборудование; солнечные лучи проникали в щели между досками, и падающий свет давал мне возможность точно оценить полноту твоего тела. Это стало нашей тайной шуткой. Ты просила меня провести осмотр, и я ощупывал кончики твоих рёбер, где не было изъянов, а затем каждое ребро в отдельности, проверял полноту спины, твои бедра до коленных суставов, а ты дрожала, как осина на ветру, я прикасался к тебе нетерпеливыми пальцами, тщательно проверяя изгиб и полноту твоей груди. Ты блаженно стонала.

Вид твоего обнажённого тела в солнечных лучах освежал глаз, как цветок на голом выступе утёса. Мне действительно не с чем сравнить то, что я видел. Лучшее, что мне приходит в голову, — это прибытие трактора Фармэл; в тот момент, когда я снял упаковочную клеть и картон с трактора, я увидел это сияющее великолепие, которое должно было совершить переворот в нашей жизни. Посмотри, какой малой песчинкой оказался мой разум[37], милая Хельга, я сравниваю тебя, твоё молодое обнажённое тело с трактором. Я знаю, что оскорбляю твою красоту, сравнивая тебя с фрагментом материального мира. Тем не менее ты была великолепным трактором.

Одному только Богу известно, что я всегда хранил это видение в сокровенном уголке своей души. Я лелеял это воспоминание, поместив его в ларец. Я помню, как в возбуждении положил руки на твою грудь и почувствовал её полноту в аромате свежескошенного сена. И увидел кустистый хохолок в чистом солнечном свете. Мой Кут и я. Мы оба на приятном повороте судьбы, который нам даровала жизнь. Твоя грудь покачивалась. Это были лебеди на волнах. Я выпустил их на свободу, и ты восторженно стонала, и вскоре мои бёдра снова опустились на твои.

Таким я был; беспримерно сладострастным. Я был очарован. Я любил всё. И свою Унн тоже. День за днём я плыл по течению жизни перламутровым облаком. Я был совсем не против работать как зверь; я одновременно выполнял обязанности смотрителя общины и в нужный момент отправлялся в океан в плоскодонной лодке на ловлю пинагора или ставил сети на молодых тюленей весной, чтобы получить дополнительный доход. К тому же я тогда построил новый загон для овец. Я буквально вскакивал с постели по утрам. Помню, как я варил голову огромной трески, которая попала в сеть, расставленную на пинагора. Я сидел на кухне, высасывая из костей удивительную сладость, мой подбородок блестел от маслянистого отвара — и я думал о том, что твои поцелуи были сочнее и слаще! Ты была так близка ко мне в минуты наших мимолётных встреч в овечьем загоне. В тебе были сердечная теплота и искренность, и лишь в тебе одной они были неподдельны.

Ты сказала, что хочешь быть со мной, и спросила, не лучше ли нам просто расстаться с этими местами. Я засмеялся и поначалу не принял твои слова всерьёз. Я пытался выразить свои чувства, облечь их в слова, но у меня получились только короткие фразы.