Скажу откровенно, я иногда задавался вопросом о том, как можно было бы избавиться от него, так, чтобы это было похоже на несчастный случай. Избавиться от этого создания, абсолютно бесполезного для фермы, халтурщика во всём, кроме, может быть, приручения кобыл. Я думал о том, чтобы попросить его прийти и помочь мне починить сцепление, соединяющее прицеп с трактором Фармэл, и проследить, чтобы у трактора рывком включилась передача — это часто происходило случайно — масло впрыскивалось бы сверху, трактор дал бы задний ход и переехал Хатльгрима, прежде чем что-то можно было предпринять. Однако это были всего лишь мои жалкие фантазии, своего рода утешение, проникающее в моё сознание помимо моей воли, но я был не в состоянии противиться этому. Я понимал, что эти глупые мысли были следствием неудовлетворённости собой и приносили лишь временное облегчение. Конечно, я никогда не причинил бы ему вреда. Ситуация не должна была развиваться так, как это было с моим тёзкой в романе «Чёрная чайка»[44]. Подобное никогда не входило в мои планы.

Как я помню, это был тот самый год, когда на Японию сбросили атомные бомбы. Осенью нас по какой-то причине пригласили на собрание в клуб, и эта новость была у всех на устах. Некоторые слышали, что бомб уже достаточно, чтобы уничтожить всё живое на Земле — и не один раз. Другие говорили, что теперь всё выйдет из-под контроля и никто уже не сможет совладать с ситуацией.

Ингяльд с Холма сказал с глубокомысленным выражением на лице, что человечество никогда ещё не создавало механизм или орудие, с которым оно не в состоянии было бы справиться собственными силами.

Тут работник из Красного Волоснеца — с зачёсанными волосами, покрытыми маслом, — встал и сказал, что знает такой случай. Хедин с Овечьего Склона соорудил себе непомерно большую повозку, заполнил её до краёв коровьим навозом и поехал по крутому травянистому склону, но затем он потерял контроль над управлением, и повозка перевернулась через край. И лежит там до сих пор.

После рассказа работника собравшиеся замолчали.

«Ну, ты расскажешь», — прервал молчание Гюннар со Стадного Мыса; после этого он развернул носовой платок, взмахнул им в воздухе и высморкался. На этом список запланированных выступлений закончился. Те, кто успел запастись нюхательным табаком до начала выступлений, потягивали носом табак, сморкались и говорили «хм-м» и «да-а»; и очень скоро собравшиеся разошлись.

Я купил ещё один бинокль. Заказал в Рейкьявике большую книгу о птицах. Унн отметила мою увлечённость птицами. Я почти никогда не обращал внимания на птиц, за исключением случаев, когда Унн или кто-то другой подходил ко мне или видел меня, — в этом случае я смотрел в бинокль вверх на склон или вниз на долину и говорил что-то о том, как необычно для бекасов откладывать яйца так высоко на каменистом склоне. Или о том, что морские песочники собрались внизу на песчаных отмелях слишком рано. Или о том, что этим летом мало корма для того, чтобы крачки смогли выкормить своих птенцов. Я смотрел в бинокль только на Хюльду. И на тебя. Наблюдал, как Хюльда качается на качелях — одна на ферме — на тех качелях, которые когда-то давным-давно я помог тебе установить для твоих старших детей: Эйнара и Вигдис. Она позвала тебя, когда ты развешивала бельё, и, без сомнения, попросила тебя подтолкнуть её. Она позвала Хатльгрима, который ходил по двору вперевалку, не находя покоя, но он даже не удостоил её взглядом. Я видел, как Хюльда сидела на качелях и выглядела так же серьёзно, как ты, когда ты носила её в утробе. Как она смотрела на траву мечтательным взглядом. Как она высунула язык, сосредоточившись на копании лопаткой в песочнице, которую я построил для неё; как она бегала по прилегающему к дому полю круг за кругом. Как она упала. Плакала. Снова встала. Подражала сестре и брату. Готовила пищу, как это делала ты, и подавала на стол баранью кость с песочным соусом. Я смотрел, как вдали моя дочь печёт пироги из грязи, пока я не оказался в плену эмоций и ничего уже больше не видел в бинокль, поскольку мои глаза были полны слёз.

Я сочинил стих, сравнивая Хюльду с солнечным светом, потому что он согревает и радует человека, но невозможно ни притронуться к нему рукой, ни завладеть им. Он из другого мира, как её светлые локоны, развевающиеся на ветру в сиянии солнца:

Вы двое — та единственная религия, которую я когда-либо исповедовал. Я предпочёл не докучать ни Богу, ни Христу, когда мне было тяжело. Конечно, многие голодают и живут в нужде. У меня всегда был достаток, так что хватало и мне, и тем, кто был рядом; я брал на себя ответственность за решения, которые принимал, и не мешал этим двум досточтимым мужам в их работе. Я также понял, что тот Бог, что на небесах, отчасти создан человеком. Я полагаю, он существует, но его природа отличается от природы тех, кто отпускает бакенбарды. Мне кажется, что Он говорит с человеком красками осенней листвы или ароматом сплавного леса, только что разрубленного на колышки рукой умелого мастера; эти колышки, превратившись в опоры изгороди, переживают своего создателя.

У меня были идеалы, но я их утратил. Моя вера в Ассоциацию исландских кооперативных обществ изначально была своего рода религией. Я долгое время сидел в Правлении Кооператива и курировал забой и засолку для норвежского рынка. Говорили, что когда я перерубал хребты молочных ягнят по всей длине и разрезал туши на большие куски, попадавшие потом в дубовые бочки, в воздухе видны были три ножа. Точно так же люди видели в воздухе три меча, когда Гуннар с Конца Склона[45] размахивал своим клинком. Первоначально Ассоциация была объединением фермеров, созданным для защиты их интересов и для обеспечения хорошей цены на продукцию. Это был, можно сказать, единственный росток социализма, который я когда-либо видел в этих местах, и, вероятно, единственное проявление социализма во всей стране во все времена; некоторые фермеры настолько горячо верили в этот идеал, что об Ассоциации нельзя было сказать ни единого дурного слова.