Маркатович теперь приходил на занятия в маскировочной куртке, я свою надевал тогда, когда мне нужно было получить какую-нибудь подпись. Наша самоуверенность выросла, мы презирали всех и каждого на факультете, невероятно заносились и в основном проводили время в буфете, напиваясь там, как взрослые и разочарованные мужчины, которых в самом начале жизни охватила тоска… Война продолжалась, а мы в том 1991/92 учебном году как бы еще изучали экономику, правда внизу, в подвале, попивая пиво прямо из бутылки и пугая окружающих нас на факультете людей своим субкультуральным бунтом, которому война обеспечила неожиданное алиби. Нас развлекало то, что нам никто не перечит, хотя мы были обычными придурками… Я как-то раз при нём именно так определил нашу ситуацию, и он засмеялся… Напившись в буфете, он подходил к кому попало и спрашивал: «Почему меня никто не одернет, ведь я обычный придурок?» На нём была та самая военная форма, и, задавая этот вопрос, он болезненно улыбался.

Мы даже перед девчонками практиковали грубый юмор, чтобы посмотреть, испугаются ли. В этом было что-то забавное. Но всё это толкало к изоляции. Мы больше вообще не ходили на занятия: нам казалось, что мы теряем часть своей напускной независимости, если сидим там, как хорошие сыночки своих родителей, и слушаем устаревшие лекции, пока политики и нажившиеся на войне типы приватизируют государственные фирмы, бедняки режут друг друга, а в Боснии один за другим вырастают концлагеря и оттуда доходят вести о массовых изнасилованиях.

Если присмотреться, то станет ясно, что мы в том буфете хотели спрятаться от мира.

Хотя мы никогда не признались бы в этом даже друг другу, мы были по колено в дерьме, как и многие другие, мы были потрясены, мы уже и сами были с гнильцой, но мы ходили в масках крутых парней, не зная, как по-другому защититься. Мы приходили в этот буфет еще некоторое время, просто по привычке, тем более что никаких концертов, ради которых мы приехали в столицу, не было, а кофейни и бары в городе были полны типов вроде нас, плюс еще какие-нибудь настоящие психи.

Когда снова запахло летом, война перешла в фазу малой интенсивности, начались экзамены, народ сидел на террасах поблизости от факультета, а мы по-прежнему всё ещё пили внизу, в буфете, в изоляции, как добровольцы-заключенные. Уставившись в свои зачётки, мы обнаружили, что понятия не имеем, чем занимаются на этом факультете. И были несколько обескуражены. Тем не менее мы думали, что, когда сроки начнут поджимать, мы как-то подготовимся к экзаменам.

Но признавать поражение мы не собирались. Мы просто-напросто решили, что этот говённый факультет не для нас. Мы выходцы из другого мира. Мы грёбаные люди искусства! Здесь нас никто не понимает. Здесь все заранее считают какие-то деньги, что мы вообще делаем среди этих обывателей?! Мы говорим на разных языках! То, насколько отличаются друг от друга хорватский и сербский — а вопросы об этом тогда возникали ежедневно, — нельзя и сравнить с нашей ситуацией! Мы их здесь развлекаем уже два года, тратим на них свой талант, а они — хоть бы хны.

— Здесь нам нечего делать! — сказал Маркатович.

— Нечего делать! — повторил я, словно это была какая-то клятва.

Вот так, когда запахло летом, мы в благоприятный момент, после восьмой банки пива в факультетском буфете, нашли свой новый путь. Наш бунт, наше долгое выпадание в осадок в подвале наконец рассыпались, и мы решили пойти в деканат, забрать свои документы и посвятить себя искусству. Помню, как мы, в хлам пьяные, добрались до деканата, как странно смотрели там на нас тетки и как мы, держа в руках документы, весело вышли на солнце. Маркатович был в таком восторге, что даже подбросил свои бумаги в воздух, а потом мы ловили их на стоянке автомобилей и дул легкий ветерок… Девчонки ходили в мини, война растягивалась, как жевательная резинка, а мы наконец-то были свободны.

Мы смеялись до упаду, а время от времени и реально падали.

Маркатович позже поступил на литературу, даже опубликовал одну книгу стихов, на неё откликнулось несколько критиков — написали, что от него можно многого ждать, ему только надо немного осовременить свой стиль… Но из-за этой поэзии в него не влюбилась ни одна женщина, и тут, видно, что-то в нем переломилось. Его путь к литературной славе превратился в бесконечное ожидание, а потом он встретил Диану, которая стихов вообще не читала: у них родились близнецы, то есть два одинаковых сына. Нужно было, как говорится, кормить семью, и он тогда зарегистрировал свою фирму…

Когда я на него смотрю, на этого опухшего свидетеля моей глупой биографии, мне не кажется, что и я не выгляжу блестяще… Потому что я после экономики выбрал драматургию. Конкурс был страшный, сплошь дети из литературных и артистических семей. Но мне удалось пробиться.

Дело в том, что мои старики в этом нашем капитализме надеялись только на мою экономику и слово драматургия произносили трагически-мистическим тоном, так же как произносила другое слово наша соседка Иванка, когда нашла у сына травку… Дело было в начале восьмидесятых, и мы все слышали голос Иванки, когда она, держась за голову, кругами ходила по двору и причитала: — Марихуа-а-ана… Марихуа-а-ана, а-а-йа-ай… Марихуа-а-ана…

Звучало это ужасающе, это околдовывающее слово было табу для социалистического народа, Иванка перед ним извивалась, как кобра перед факиром, и моя мать много лет спустя повела себя точно так же…

— Драмату-у-ургия… Драмату-у-ургия… А-а-йа-а-йа-ай… Драмату-у-ургия… — причитала она, держась за голову.

Так как тогда уже все знали, что марихуана легкий наркотик, было ясно, что я перешел на что-то более тяжелое.

Мои родители, которые до того дня были равнодушны к культуре, теперь стали её ожесточенными противниками. Когда в телевизоре начиналась передача про культуру, они больше не переключали программу. Нет, теперь они искоса смотрели на экран и говорили ну да, как же, или смотри какой умник, или это тебя прокормит, как же… Вот, война сделала их бедными, капитализм лишил прав, а культура убила последнюю надежду.

Естественно, рассчитывать на их финансовую помощь я не мог. Поэтому параллельно с занятиями я начал