Резина, резина, резина. Вот моё сообщение.

Ничего, промах.

Резиновые сапоги на песке, огромное небо.

Сказать нечего.

Нас выгнали те военные в резине.

И мы понеслись по пустыне, бай, бай.

Мы обсудили темы следующего номера. Я предложил интервью со старым экономистом Оленичем.

— Этот дед — свидетель всех наших экономических реформ, — сказал я.

Молчание.

— Старик знает массу всяких историй, — добавил я.

На эти истории Перо Главный кивнул.

И под конец самое трудное…

Когда коллегия закончилась и все потянулись к выходу, Главный меня спросил: — А наш человек в горячей точке?

— Да? — Я посмотрел на него, ожидая, пока все выйдут.

— Этот парень, в Ираке, он ещё там?

— Да, да, — сказал я.

Я долго подавлял в себе это. Пришло время во всём признаться.

Я посмотрел на Главного: подождал, когда он навалится… Что точно ему сказать?

Я не знал, с чего начать… Тот парень, которого мы послали в Ирак, у него не было журналистского опыта, но он учил арабский и уже побывал на войне… Я его расхваливал, сперва Секретарю. — И откуда ты его выкопал? — спросил он меня, впечатленный тем, что тот знает арабский… — Ты ж меня знаешь, — сказал я. Я был известен тем, что выкапывал людей.

Потом Секретарь рассказал об этом Перо. Это, кажется, было первым предложением, которое Главный одобрил. Ему очень хотелось скорее что-то одобрить. А привлечение к работе амбициозных непрофессионалов отлично соответствовало редакционной политике сокращения расходов. Мы с гордостью подчеркивали, что являемся корпорацией, открытой для молодежи.

Парня, которого мы послали в Ирак, зовут Борис, но тут есть один нюанс. Этот Борис — мой родственник… Этого я никому не сказал. Мне кажется, что человек со знанием арабского языка в CV был просто создан для такого дела.

Но сейчас я начал чувствовать нашу родственную связь. Я не только порекомендовал человека, который валяет дурака вместо того, чтобы присылать нормальные репортажи, но и… Получается, что я обманом трудоустраиваю своих идиотских родственников. Здесь я изображаю из себя европейского интеллектуала, а там тайком воображаю перед своим племенем.

Я уже ясно видел, как меня выводят на чистую воду.

Я посмотрел на Главного.

Очень хотелось сказать ему — во всём виновата моя мать!

Потому что моя мать давала мой номер телефона всем и каждому!

Это, если подумать, совершенно ненормально: люди приезжают в столицу как слепые, город незапланированно растет и у каждого в кармане мой номер телефона.

Когда Борис приехал в Загреб, разумеется, у него в кармане, то есть в мобильнике, был мой номер.

Получил от неё. Словно передавая мне какой-то в своё время забытый долг, она для местного сообщества, то есть односельчан, выполняла роль посредника между ними и мной, добившимся так называемого мирового успеха, потому что когда я не слышу, она хвалится тем, какая я важная в Загребе персона, а люди, нормально, ловят её на слове, и она практически открыла в нашем доме офис, в котором принимает клиентов, сообщает им мой номер, а потом мне звонят люди, про которых я забыл или не знаю, существуют ли они вообще, но они звонят из-за самых невероятных вещей (чья-то пенсия, чья-то операция, сельский водопровод, какая-то годовщина их военной бригады, педофил на пляже и т. д.), а когда я отзываюсь на звонок, обязательно спрашивают: «Узнаёшь, кто тебе звонит?»

Им интересно, узнаю ли я их по голосу. Спрашивают потому, что хотят знать, остался ли я всё еще таким же, как был, или их уже и не помню…

Когда я слышу такой вопрос, то сразу понимаю, что это они, потому что никто другой не стал бы играть в «угадайку».

Когда я это слышу, я слегка теряю ориентацию, как будто я спал и вдруг меня неожиданно разбудили, и я начинаю перебирать все забытые голоса, потому что когда я слышу «знаешь, кто тебе звонит», ко мне возвращается память и я, должен заметить, довольно часто угадываю, кто это.

И я каждый раз говорю, что попытаюсь, и трепещу от мысли, что этот человек позвонит снова… И они звонят снова, звонят, пока во мне не пробуждается чувство вины из-за того, что я откололся, индивидуализировался, и я обещаю, что сделаю всё, что в моих силах… Понятно, что не будь это так, я никогда не порекомендовал бы послать в Ирак моего родственника Бориса, ведь я сразу увидел, что он чокнутый… Да, чокнутый… Это мне сейчас кажется, что я это сразу увидел, но тогда я хотел, чтобы всё было не так, иначе… Да, непросто будет объяснять это Перо Главному.

С такой вот кашей в голове я стоял сейчас перед ним.

Он смотрел на меня так, будто размышляет о чем-то непостижимом. Потом сказал: — Парень справился, хотя всё у него немного разбросанно… Ну да ладно. Когда он возвращается?

Ха-ха-ха. Немного разбросанно? Не-е-ет, даже во сне у меня не могло бы возникнуть намерения показать Главному, как эти тексты выглядят в оригинале. Всё счастье, что они приходили только на мой адрес. Я ничего в жизни ещё не редактировал так тщательно, я компилировал сообщения иностранных журналистов, я тырил целые абзацы из Интернета, пялился в CNN и переписывал всё еще раз с самого начала. Мне казалось невероятным, что в конечном счете удалось всё провернуть. Теперь этого чокнутого надо как-то вернуть из Ирака.

Амеры укокошили каких-то англичан. Перебили парней в вертолете. Плохая координация, who are you, who are you и вот тебе friendly fire!

Но всё логично.

Мы воюем за иракцев, за их демократию, на их благо. Мы все друг друга любим. Каждая жертва — это несчастный случай. Это всё friendly fire.

С тех пор как выдумано понятие человечества, friendly fire продолжается. И христианство, нормально, участвует в этом походе, христианство участвует в миссии среди языческих племен, и когда половину их перебьют, чтобы