«гонорарить» в газетах. Следил за пресловутой культурой, целыми днями бегал по разным презентациям, пропускал там по рюмке полынной ракии, которая, говорят, полезна для пищеварения, по вечерам на вернисажах и премьерах ел канапе, чтобы мне было что переваривать, раз уж я выпил столько ракии. Это была жизнь, наполненная, как говорят, культурным развитием. И вдруг… Как-то раз я, совершенно случайно, упомянул при главном редакторе, что в своё время учился на экономическом, он посмотрел на меня с недоверием, которое почти тут же превратилось в восторг, потому что, так уж получилось, у него подрабатывало множество студентов-культурников, а с экономистами был, как он выразился, «затык».

Он не пожелал слушать мои причитания, а тут же, по мнению многих — незаслуженно, повысил меня до «редактора отдела экономики», дал мне целую страницу, которую я должен был, как сказал редактор, заполнять «скучными новостями», а если узнаю про какое-нибудь «воровство», то передавать это ему для отдельной, более глубокой и подробной обработки, потому что и его, и нашу публику из всех экономических вопросов интересовали только кражи.

Мне дали постоянную зарплату, что спасало от злоупотребления полынной ракией, но тем не менее произносимая матерью время от времени реплика: — Вот видишь? Не мы ли тебе говорили, держись поближе к экономике? — всегда могла меня в определенном смысле свести с ума.

И вот теперь Маркатович уговаривает меня насчет своего биржевого пособия… Мы боролись, подумал я, нельзя сказать, что не боролись… Но где-то там, после драматической паузы, нас поджидала экономика, и она, как говорят сербы, порвала нас, как псих газету.

Мы с Маркатовичем об этом не говорим. Не знаю, может быть, я жду, что он на восьмой банке пива упомянет это пособие, жду, чтобы подчеркнуть ему это по-хорошему, невзирая на то, что он официально не признает поражений, потому что на основе того дебюта в его молодости он всё еще считает себя писателем, потому что, должно быть, такое у писателей возможно: уже долго его как писателя нет, но всегда существует вероятность, что однажды он что-то опубликует, поэтому, для поддержания такой иллюзии, Маркатович в разговорах за пивом время от времени упоминает какой-то роман (переметнулся, выпивоха, на прозу), который «медленно, но верно» продвигается, и, говоря об этом, пользуется загадочными, незаконченными фразами, как будто ему неохота раскрывать подробности, может из-за того, что кто-то украдет идею, или из-за того, что ему нечего сказать, но всё же на основе тех невнятных выражений он в техническом смысле выжил как писатель, так как никто не мог бы со стопроцентной уверенностью побиться об заклад, что в ящике его стола нет какой-нибудь начатой дребедени… И вот он смотрит на меня стеклянными глазами и говорит: — Рано или поздно народ будет ломиться на биржу, как китайцы, вот увидишь…

— Да ладно, брось ты это.

И мы заказали ещё пива.

* * *

Не будь Джейсона, я бы умер со скуки.

Он меня расспрашивает, говорит, что, с тех пор как они прибыли, у них нет никакой информации, говорит, что они уже несколько недель в информационной блокаде, и спрашивает меня, что нового в мире.

Началась война, парень, говорю я ему, новое в мире это ты.

Мимо нас проходит колонна камуфлированных экскаваторов.

2. ДЕНЬ ВТОРОЙ

Боль трансформации

Они заходят в кабинет главного редактора, потихоньку собираются. Смотрю на них, устраиваюсь в кресле на колесиках, одном из лучших, откидываю голову на высокую спинку.

Чувствую, как изменяется моя личность, трансформируется в редакционного человека… Вот он, возникает из пустоты, осваивается, смотрит рациональным взглядом, напрягает лицевые мышцы. Маска трудящегося человека требует большой энергии, как говорится — ей нужен ты весь, целиком. И это, в сущности, главное в работе.

Вчера мы с Маркатовичем после бара «Черчилль» посетили еще несколько мест. Закончилось всё за какой-то стойкой, где мы перед какими-то девчонками изображали важных шишек и Маркатович заказывал им дорогущие напитки…

Сегодняшний утренний человек сильно отличается от того, ночного…

Отсюда и похмелье. Это боль трансформации.

У главного редактора, Перо, моего бывшего приятеля — тридцать семь лет, женат, двое детей, любовница, два кредита, — проблем еще больше. Кончиками пальцев он подпирает виски и смотрит на клавиатуру компьютера.

Он молчал так, как молчат отцы в трудное время.

Излучал тишину. Можно было бы услышать и муху, но её не было.

Это заседание редколлегии, ничего особенного, но Перо назначен совсем недавно и теперь демонстрирует излишнюю серьезность, чтобы обратить внимание на свою должность. Раньше он был одним из нас, а потом его вывели на орбиту, такую, где считается обычным делом время от времени звонить в секретариат премьера и, нормально, тебя с ним соединяют…

Всё это застало его немножко врасплох.

Я держал его на краю кадра. Вести себя как тот, старый Перо, он не мог, а новый образ у него пока ещё не вполне сложился.

Он мучительно стирал с себя фрагменты старой личности, как стирают пот со лба, и формировал так называемую целостность.

Поскрипывали кресла, колесиками по ковролину.

И тут — Перо взял пульт и решительно разрушил тишину — наверху в углу заработал телевизор.

Теперь можно было увидеть, что происходит в Багдаде, который американцы заняли десяток дней назад. На CNN рассказывали о наведении порядка, в том числе и с подачей электричества.

То, что Багдад целый день висит в телевизоре и при этом там нет электричества, показалось мне хорошим поводом для остроумного замечания. Я считал, что моя роль требует, кроме всего прочего, и остроумия…

Обрати внимание, у них в Багдаде нет электричества, а они всё время в телевизоре. Представляешь, даже не могут на себя посмотреть. По крайней мере, мы во время войны могли… Мне показалось занятным подметить это, но я вовремя сообразил, что мне вспоминать Багдад неразумно.

Тут я увидел через стеклянную дверь Сильву и Чарли, приближаются, улыбаясь.

Когда Чарли сел, он всё-таки посерьезнел и спросил меня тоном,