Тогда он повернулся на бок и лег лицом ко мне. Я чтобы лучше его видеть, тоже к нему повернулась, и вдруг он меня обнял и крепко прижал к себе. Я почувствовала, какой он внизу весь твердый и горячий и хотела отодвинуться, но не успела. Тогда он, вдруг, спросил:

— Можно я тебя поцелую?

Ответить я не смогла, у меня почему-то перехватило горло. Тогда я взглядом дала ему понять, что не разрешаю себя целовать и, что у нас с ним был уговор, но он ничего не понял и прижал свои губы к моим. Я не стала его отталкивать, хотя мне и сделалось стыдно, а он, вместо того чтобы просто меня поцеловать, начал языком открывать мои губы. Это было приятно, и я сама их открыла.

Не помню, что я думала в ту минуту, кажется, хотела встать и поскорее уйти, но он меня не отпускал и гладил руками разные места.

Вдруг он просунул руку мне между ног. Я так испугалась, что сдавила ее ляжками. Он хотел ее убрать, но не смог. Мы так и лежали, я держала ногами его руку, а он меня все целовал и целовал. Пальцы его стали такими горячими, что меня начало жечь изнутри, но развести ноги я боялась, что бы он этим не воспользовался.

Не знаю, отчего, но вдруг со мной что-то случилось, и я почувствовала, что вся как в тумане и куда-то падаю. Голова закружилась, и я против воли сама начала целовать и ласкать Алексея Григорьевича. Вдруг, из него вырвалось что-то горячее и обожгло меня, а мне стало так хорошо и спокойно, что я сама без его просьбы повернулась на спину и раскинула ноги.

Мы долго молча лежали рядом, а я сам и не знала, совершила уже смертный грех или еще нет.

— Ну, что ты, милая, все хорошо, — тихо сказал он и поцеловал мои волосы. — Зачем плакать.

— Грех-то какой, — проговорила я, — не знаю, что со мной приключилось, теперь ты меня уважать не будешь!

Он вместо того, чтобы меня пожалеть и покаяться, засмеялся:

— А ты меня не будешь уважать, мы ведь все вместе делали.

— Ну да, тебе-то можно, ты мужик, а я девушка, — сказала я.

— Перед Богом все равны и женщины и мужчины, — задумчиво сказал он, — и никто из нас не хуже и не лучше.

Я начала думать, над его словами. Он меня пока не трогал, и смотрел в потолок. Скоро мне надоело плакать, и я подумала, что может быть, еще не так уж сильно согрешила. Я решила, что если буду усердно молиться за спасение души, Господь меня когда-нибудь простит.

Было очень жарко, и мы бы оба упрели под пуховым одеялом. Я хотела открыться, но мне было стыдно, что он увидит меня голой. Тогда я пожалела Алексея Григорьевича и, чтобы он не мучился, стянула одело только с него одного. Он на меня посмотрел и поцеловал, а пальцем даже не тронул, хотя я видела, как сильно у него все торчит.

Потом я повернулась к нему спиной и незаметно ладошкой стерла мокрое и липкое со своих ног и живота. Тогда он тихонько потянул одеяло, но оно было такое скользкое, что само сползло на пол, и я оказалась совсем голой.

Я спрятала лицо в подушку и сделала вид что сплю и ничего не замечаю. Алексей Григорьевич, вместо того чтобы оставить меня в покое, начал за мной подглядывать, я чувствовала на себе его взгляд и старалась укрыться от него в перину.

Тогда он начал дуть мне в ухо и щекотать на шее волосы. Я долго, сколько могла, терпела, потом не выдержала, вскочила и огрела его подушкой. Он не успел увернуться и попытался поймать меня за руку, но я вырвалась, отползала на другой край кровати и снова запустила в него подушкой. Он подушку отбил и сцапал меня за ногу. Я его лягнула, и мы начали биться не на живот, а на смерть. Правда, иногда, когда отдыхали, немного целовались.

Теперь он меня трогал как-то не так как раньше, а более дружески. Раньше у меня от его рук все замирало в груди, и начинала свербеть внизу живота, а теперь было просто приятно. Постепенно я к нему привыкла и совсем перестала стесняться. Даже несколько раз нечаянно хватала его за что-то твердое, не знаю, как это правильно назвать…

Тогда он смеялся, и сам хватал меня за самые срамные места. Скоро мне стало очень легко и весело. Мы с ним долго баловались и боролись, а потом, вдруг, будто что-то случилось. Она прижал меня к перине, навалился всем телом и посмотрел прямо в глаза. Я увидела его темный, зовущий взгляд, как будто куда-то провалилась и почувствовала, как у меня внутри стало жарко, жарко и мокро. Тогда уже не понимая, что делаю, я закрыла глаза и потянулась к нему губами. Мне так захотелось, что бы он сжал меня что есть силы и раздавил своим телом.

Алексей Григорьевич, будто все это понял, крепко прижал меня к себе и целовал, целовал, пока я не почувствовала, что задыхаюсь и уже совсем вся мокрая. Тогда я отобрала у него свои губы, глубоко вздохнула и сжала ноги, чтобы он ничего не заметил. Но он меня не отпускал и теперь целовал мне лицо, шею, плечи, грудь.

Скоро я совсем изнемогла под его ласками и уже ничего не могла с собой поделать. Теперь он мог совершить со мной всё, что хочет, и я не только не сказала бы ему «нет», я сама больше него хотела этого. Все это была словно какая-то сладкая пытка, которой нет конца.

Уж чувствуя, что сейчас сама начну молить его лечь на меня, я не знаю почему, прошептала:

— Барин, ты же сам обещал меня пожалеть…

Он замер, отпустил меня, откинулся на другую сторону постели и как-то разом сник. Было, похоже, будто из него как из проколотого бычьего пузыря вышел весь воздух. Сначала я даже обрадовалась его послушанию, но потом испугалась, что теперь все кончится. И опять, помимо своей воли, сказала:

— Если ты обижаешься, я согласна…

Он ничего мне не ответил и начал гладить мои ноги. От ходьбы босиком, ступни были грубые, в цыпках и мне стало неприятно, что он их увидит. Я невольно поджала ноги. Он их не отпустил, держал меня за щиколотки и пополз ко мне по полатям. Я увидела его лицо у себя между колен и попыталась их сжать.

Тело мое будто обожгло его горячее дыхание. Я, со стоном, откинулась на постель, а он начал медленно разводить мои ноги. Я уже ничего не понимала, мне не было стыдно, хотелось только одного, чтобы скорее все кончилось. А он меня все ласкал, медленно подбираясь к самому стыдному месту.

Я почувствовала, что у меня закружилась голова, и все помутилось в глазах. Не знаю, что он еще со мною делал. Очнулась я только тогда, когда он поднял мне голову и напоил квасом.

За окном уже светало. Сил у меня не осталось даже прикрыться. Мы так и лежали рядом, лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза. Потом он взял какую-то желтую трубочку, выдавил из нее белую сметану и намазал меня и себя.

— Это чтобы нас с тобой не кусали комары, — объяснил он, потом обнял меня, поцеловал, и как лежал на боку, закрыл глаза и заснул.

Я долго смотрела в его лицо. Алексей Григорьевич во сне хмурил брови, а губы у него были детские, обиженные. Он казался таким хорошим и добрым. Однако я все равно проверила пальцем, не сделал ли он чего со мной, пока я была без памяти. Потом наклонилась к нему и, благодарно, поцеловала в щеку. Он улыбнулся и, не просыпаясь, ответно чмокнул меня в нос.