– И кто же?

– Ликийский наместник, Рустем-паша. – Наставник незаметно перевел дух. – Предваряя твой вопрос, скажу сразу: он пока тоже ничего не знает.

Ощущения разрубленности не возникло и сейчас, но взгляд Доку был таков, что лала всем телом откинулся назад, едва не упав с подушек.

– Прокаженный?

– Что ты, что ты! – произнес Мустафа с неуместной торопливостью. – Угревая сыпь. Да она почти и сошла уже, это была прошлогодняя история. Я специально к нему двух врачей засылал, и те при осмотре заметили на его рубахе вошь.

На сей раз Узкоглазый поднял обе брови сразу.

– На тех, кто по-настоящему болен проказой, вши не живут, – объяснил лала, мысленно учтя, что его собеседник впервые попал в Истанбул уже взрослым человеком и потому не знает вещей, известных тут даже последнему из уличных нищих.

Брови Доку не опустились.

– Даже не думай о таком, – теперь лала говорил без всякой торопливости, даже надменно, – не только во вшах дело. Проверено. Он здоров. Разве только мыться ему при его сальной коже надо бы почаще, ну ничего, научим. Кем бы я ни был, но дураком не являюсь точно. И рассчитываю на длительное содействие, а не на неукротимую ненависть и страшную смерть.

– Да. – Доку кивнул в четвертый раз, и снова по-прежнему: признавая правду собеседника, но не включая ее в свой выбор.

Теперь этикет беседы позволял ему молчать долго. Но Узкоглазый Ага, не воспользовавшись этим, заговорил почти сразу, неожиданно длинно:

– Когда гяур из кастильского посольства передавал для моей девочки подарок, детеныша рыси, у меня был случай немного пообщаться с одним из малых чинов при том посольстве. Тем, что как бы секретарь, но на самом деле, конечно, телохранитель…

Лала-мустафа ничуть не удивился и не спросил, на каком языке они общались. Впрочем, секретарь этот, конечно, мог знать турецкий, а еще оба могли использовать наречие мавров, которым многие кастильцы владеют. Но им, наверное, и отсутствие общего языка не помешало бы: с любым мастером оружия Доку-ага как-то ухитрялся свободно объясняться. А среди кастильцев мастера есть. Даже слишком много. Ладно, пусть об этом Диван думает, у него голова многобородая.

– Так вот, этот телохранитель рассказал мне такую историю. Когда-то давно свергли одного кастильского султана, он, правда, сумел бежать, собрал войско и какое-то время боролся против своего брата, севшего на его престол. Военачальник он был столь же скверный, как и правитель, так что ничего у него не вышло. Таяло войско, переходило к новому султану. В конце концов он уже не воевал, а бегал и прятался. Лишь один старый паша, у них это «граф» называется, как с самого начала засел в малой крепостце, так и держался там, отбивая все штурмы, продолжал стоять за свергнутого. Это уже изменой стало, а не верностью, ведь вся страна под новым султаном, причем и вправду лучшим. Но изменой это никто в Кастилии не считал. Все знали: у того графа особая причина имелась. Четверть века назад сопровождал он супругу старого султана, бывшую на сносях… Уж и не знаю, куда и откуда сопровождал, но пришлось идти морем. Шторм начался – и преждевременные схватки начались с ним. И роженица, и вся женская свита ее совершенно беспомощны оказались. Тогда этот граф, в ту пору еще не старый, привязал к своему телу новорожденного шахзаде – того, который потом стал султаном и был свергнут, – и несколько дней, пока корабль шел по бурному морю, не расставался с ним. Лишь по прибытии в шахский дворец он передал младенца мамкам и нянькам. Вот потому никто не мог назвать его изменником: та верность, которая с первых дней жизни к телу привязана, – она особого закала.

– И к чему ты это рассказал, почтенный?

– К тому, многопочтенный, что и моя верность такова. Ты, конечно, знаешь, что я был рядом с хасеки, когда ей выпал срок разродиться во второй раз, тоже чуть ранее срока. Но вот чего ты не знаешь, так это то, что роды были тяжелыми, повитуха опоздала, а Бахат и Эмине сами не справились бы… И потребовались мои руки, чтобы помочь роженице и принять дитя. К себе младенца я не привязывал, незачем было. Но в руках держал – первым. И эту связь не разрубить. Разве только вместе с жизнью.

– И ты считаешь, что я предлагаю тебе это?

– Не знаю. Возможно, и не предлагаешь. Но выходить ли замуж за… такого, как Рустем, пускай он и не прокаженный, решит моя девочка, а не ее мать. Сама. И не жди от меня подмоги в том, чтобы на это решение повлиять.

Некоторое время они сидели молча. Ветер сорвал с платана несколько листьев, уронил их на кофейный столик. Доку разложил их вокруг своей чашки, как фишки на игральной доске, а потом вдруг неуловимым движением перемешал, рассеял всю композицию.

– Так чем же закончилась история с тем верным графом-пашой? – спросил Мустафа, как будто это имело теперь особое значение.

– Скитаясь, захворал и умер свергнутый беглец. Его брат-султан велел набальзамировать тело, привезти его в столицу и похоронить торжественно, в семейном мавзолее. Но перед тем послал к старому паше гонца и словом своим гарантировал ему свободный выезд из осажденной крепости, а потом возвращение назад, чтобы тот мог своими глазами увидеть: мертв султан, причем не от меча. Старик выехал, убедился и, вернувшись в крепость, приказал своим воинам сложить оружие. Не знаю, было ли им обещано полное прощение, тем паче было ли оно соблюдено. Вполне могло быть и так. Рассказал мне тот кастилец, что самому старику султан предложил служить ему столь же верно, как прежде тот служил изгнаннику. Но старый граф ответил, что подобную верность султан для себя получить не сможет, поздно ему: ведь он не только что родился. Причем подобная верность вообще так просто не дается и слишком дорого обходится.

Теперь можно было делать последний глоток и завершать разговор. Но вместо этого лала-Мустафа вдруг, не вставая с подушек, наклонился вплотную к собеседнику, за счет своего огромного роста словно бы перечеркнув расстояние между ними.

– А теперь выслушай меня, почтенный ага. – Лицо его налилось темной кровью, голос пресекался. – Ты о своей верности особой закалки рассказал – так вот, и у меня она такая же. К Иблису благо престола и Порты, небось не рухнут. Трое мальчишек на мне, ага! Пускай даже ни один из них не идеален как будущий султан и никого из них я не принимал на руки прямо из материнского лона, но под моей рукой они растут с самого детства. Легко тебе говорить о неразрывности уз с твоей девочкой! Михримах ведь в любом случае ничего не грозит: безопасна смена власти для дочерей султанов и сестер их. Разве что замуж чуть хуже выйдет – да, ага, хуже, чем если мы это вместе размыслим, ведь Рустем блестящая партия для нее, подумай об этом. Но хоть бы и так. А вот моим мальчикам что посоветуешь? Положиться на милость Адаша и его матери, столько лет алчущей мести? Ну, может, младшего, Джихангирчика, он и пощадит, раз уж на руках его носил и со смехом в воздух подбрасывал. Только ведь Джихангир как раз не из моих мальчишек, я ему не наставник и вряд ли буду, хватит с меня и за этих троих ответственности!

Он, будучи вне себя, шипел и брызгал слюной. Доку чуть отстранился, но слушал внимательно, не как врага, даже не как отвергнутого союзника.