Тут Мальва сообразил, что уж слишком частит, торопится, а ведь сколько говорить будешь, столько и проживешь. И начал говорить медленнее:

– Она мне говорит: сам, мол, не бояться будешь. Ну-ка, раздевайся. Что, посмеешь ослушаться? Я и не посмел. Кто я, а кто она. Она тоже одежду сняла, мою взяла, переоделась, посмотрела на меня и говорит: в шальвары мои не влезешь, рубаху тоже не трожь, а вот энтари, верхнее платье, можешь через плечо перебросить. А впрочем, лучше не надо: здесь закуток потаенный, никто тебя не увидит. Так и стой голый.

– А ты, значит, так и стоял… – совсем тихо произнес Доку-ага, глядя в землю.

– Ну да. Тут ведь, господин, ничего такого нет: нас с госпожой Михримах на уроках любовных услад наставницы часто сводили вместе раздетыми – и в постели, и в бассейне, и…

Узкоглазый Ага вдруг отвернулся, но «цветок» успел заметить, как его лицо исказилось в страшной гримасе, и обреченно подумал: это, должно быть, последнее, что он, Мальва, вообще видит. Но пролетело мгновение, другое – и Мальва понял, что все еще жив, хотя со влагой в штанах, а страшный собеседник смотрит на него каким-то совсем застывшим, как у рыбы, взглядом, и лицо у него тоже словно бы рыбье. Мальве вдруг подумалось, будто тот сам умер, вот так, прямо на корточках, не упав. Осторожно пошевелился было, чтобы освободиться, но пальцы с когтящей силой впились в плечо. Пришлось продолжать рассказ.

– …Служанка госпожи Михримах, Разия, наверно, помогла ей одежду подвернуть, подвязать, тюрбан мой обмотала – и получилось я как я. Если, конечно, в лицо не смотреть. Но когда кофе подносишь, тебе старшие в лицо никогда не смотрят… А ты, господин, значит, посмотрел, правильно?

Мальва внезапно сообразил, что задал Узкоглазому Аге вопрос, чего точно делать не следовало. И заторопился, хотя понимал, что этим сокращает свою жизнь:

– А потом госпожа Михримах передала служанке вторую корзинку, взяла поднос и ушла. Вскоре вернулась очень сердитая. Надела свою одежду, а мне мою бросила. И ушла совсем, вместе с Разией и корзинками.

Сказав это, «цветок» зажмурился. Больше он никаких вопросов от Доку-аги не ждал. И поэтому, когда вопрос все-таки прозвучал, чуть не умер от счастья, что еще жив. И от этого же счастья сам вопрос как-то забыл, пришлось переспрашивать.

– Что в корзинках было? – терпеливо повторил Доку.

– Так зверята же, господин! Госпожа Михримах с ними не расстается – и в палатах, и на прогулке. Щенок этот куцемордый и пардовый котенок. Одну корзинку госпожа сама несла, другую служанка.

Все. Вот теперь точно вопросы закончились. Даже этот до странности лишним был…

– Она мне еще золотое ожерелье за помощь обещала… – умирающе всхлипнул Мальва и обмяк в руках Доку-аги, сползая на плиты рядом с кофейным подносом.

В этот миг он мог думать только об одном: кому кукла достанется? Хорошо бы, чтоб не Фиалке. А если и ему, то пусть госпожа Михримах хотя бы не выполнит свое обещание. Думать о том, что Фиалка получит кукленыша уже с ожерельем, добытым ценой жизни, оказалось сверх сил.

Узкоглазый Ага склонился над лежащим «цветком». Приблизил губы вплотную к его уху.

– Ты никому и никогда об этом не расскажешь, – шепнул он.

Это, разумеется, не было вопросом.

Желтая Мальва слабо кивнул. Ну конечно, кому он и сможет-то рассказать хоть что-нибудь в последние мгновения своей жизни.

А затем аги не стало рядом с ним.

Мальве потребовалось очень много мгновений, чтобы понять про себя: он все-таки жив.

* * *

Итак. Конечно, безудержная, безрассудная дерзость. Но и об осторожности не забывают, что радует. «Разия, наверно…» Значит, не узнал. Потому что, когда его девочки вдвоем, одна из них под чадрой.

Раз не узнал – живи.

Ну а мысли о том, чему их учат на уроках любовных услад, Доку сразу отсек, выбросил из головы. Что тут поделаешь: этого он представить не мог. В мире есть немало таких вещей.

Пусть будет так, что эти занятия – тренировки… И есть на них предметы, предназначенные исключительно для упражнений. Макивара. Бамбуковый меч. Вот что он есть, этот Мальва.

Собственно, его тело на самом деле и есть такой предмет, служебный и учебный (о своем теле Доку подумал мельком, это давно отболело; да ведь он даже не о себе думал, а о мертвой плоти юного Нугами, которого вот уже сколько лет нет на свете). Что до души…

Но чем является душа «цветка», он тем паче представить себе не мог. Эти палатные евнухи, сандала с раннего детства, были для него совсем уж загадочными существами. Вроде даже не говорящих птиц, но говорящих насекомых. Куда таинственнее, чем зверята в двух корзинках.

И пусть себе такими остаются. Была охота эти тайны разгадывать.

О том, какая зверюшка была в корзине той из девочек, которую Мальва назвал «госпожа Михримах», Доку не спрашивал. И так знал: бойцовый котенок, а не подушечный щенок.

Потому что глупости они одинаковые могут творить, это им по возрасту еще простительно. А вот проявить в ходе этого такую отвагу и изобретательность…

На это из них двоих способна только его девочка.

Была вечерняя молитва, было вечернее омовение, потом умащивание тела благовонными маслами. Теперь девушки лежали в своей комнате на тюфяках: прекрасных, мягких, застеленных тончайшими простынями, но положенных прямо на пол. Так подобает. Первой настоящей кроватью будет супружеское ложе, а пока надо повиноваться тому, что гласят дворцовые правила об обстановке девичьих спален. Нарушением считалось даже то, что тюфяки были двухслойными: нижний слой – из конского волоса, верхний – из нежнейшего пуха. Служанке, пусть и молочной сестре, по этим правилам полагалось довольствоваться только нижним, волосяным тюфяком.

Поутру эти перины приходилось взбивать Басак, и она время от времени ворчала: мол, для такой работы младшие служанки существуют. Но поди допусти к такому младших, не включенных в доверенный круг. Понять, может, ничего не поймут, однако языками чесать будут, разнесут по всему дворцу – а там их болтовня, чего доброго, и до понимающих доберется.

Михримах и Орыся лежали в одних спальных рубахах, длинных, до пят: покрывала сбросили – ночь была жаркой, душной.

Пустовато в комнате. Умывальные столики по углам, большие зеркала на одной из стен, два сундука возле другой. У изголовья Михримах – плетеная корзинка, в ней на бархатной подушке, свернувшись клубочком, посапывает Хаппа; когда ночи попрохладнее, Михримах ее в постель к себе берет. На ковре, прямо посреди спальни, вальяжно развалившись, возлегает Пардино-Бей. У него есть свое ложе из нескольких подушек, но он не считает себя обязанным проводить ночь именно там: вся спальня его, и весь дворец тоже, но Пардино столь великодушен, что соглашается терпеть в своем мире всех. Находящуюся под его покровительством Орысю – прежде всего, но и остальных тоже.