Только Хаппа сейчас и спит. С рысью этого никогда точно не скажешь, она, как и все кошки, всегда пребывает на грани яви и бодрствования. А девушкам не спится.

Тускло горит ночной светильник, но в нем нет нужды: сейчас полнолуние и свет щедро льется извне, даже сквозь застекленные мелким переплетом, а вдобавок еще и зарешеченные окна.

– Тебе какой больше нравится? – спросила младшая.

– Да ну, вот еще, нравиться они мне должны! – Старшая возмущенно завозилась на тюфяке и тут же очень непоследовательно призналась: – Черненький. С янычарским айдарчиком…

– Он ведь сказал тебе, что его чуб называется… ринга… ну, кемикли балык… рыба такая…

– Оселедец. Видишь, я даже лучше тебя запомнила, – обрадовалась Михримах. – Значит, он и правда мне не на шутку нравится.

– Это хорошо… – задумчиво произнесла Орыся.

– Почему? Потому что тебе второй нравится, да?

– Угадала. Второй, Ежи. Что бы мы делали, окажись все не так!

– Ужас, правда? – весело ответила Михримах.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

– А мы им, как думаешь, понравились? И кому какая?

– Спорим, меня янычарчик выберет! Тот, который Тарас!

– А меня – шляхтич с гербом утки!

Девушки снова засмеялись – одновременно, как часто бывало в детстве, а сейчас все реже. Это действительно было очень смешно: они – дочери повелителя Вселенной, а те, кто считает себя (если действительно считает) вправе их выбрать или не выбрать, конечно, славные ребята, но ведь при этом ничтожные пленники. Которых и в башне-то держат лишь до момента торжественного шествия. А потом выведут на набережную Золотого Рога – и…

Эта мысль сразу заставила оборвать смех.

На набережную все участники шествия добираются в целости. Иных даже из тюремного рванья снова переоденут в дорогие одежды, отнятые при пленении. А вот потом, когда мимо них под ликующие крики толпы, рев труб и рокот барабанов проведут караван захваченных судов, тоже пленных, опутанных канатами и с опущенными крестами флагов… потом случается всякое.

Иных могут прямо с набережной на другие суда пересадить, на весла галер-каторг. Этот каторжный исход считается довольно благополучным. Но даже мысль о нем не вызывает смеха.

Кое-кого могут в цепях увести обратно. Других же развезут с набережной по частям: головы – для выставления на пиках вокруг площадей и в центре их, отсеченные руки и ноги – вдоль улиц, вырванным языкам тоже какое-то место найдут.

Кого-то даже возьмут на службу. Тех, кто согласится… на все. Начиная, разумеется, с принятия истинной веры, но и кроме этого на многое придется соглашаться. Но таких, согласившихся, каждый раз оказывается совсем мало. И – девушки понимали это, даже словом друг с другом не обмолвившись, – Тараса с Ежи среди них не будет. Наверняка.

…А другим, тоже немногим, кому особенно не повезет, так и суждено остаться на набережной Золотого Рога. Именно на ней самой. На крюках, вбитых в каменную стену. И можно будет, подойдя к ограде вплотную, посмотреть на них сверху. Как на тех, три года назад.

Орыся вздрогнула – и Пардино насторожил уши. Он, спящий или нет, всегда чувствовал, когда ей не по себе.

Но не по себе было только ей. Сестру сейчас, оказывается, иные мысли занимали. Михримах, вскочив с постели, неслышно прошла босыми ногами по коврам – и вот она уже стоит перед зеркалом.

– Все-таки я ему нравлюсь… – задумчиво сказала она.

– Нашла чему удивляться, – с неожиданной горечью ответила Орыся.

– А вот и нашла. – Михримах, пошарив в темноте, нащупала подсвечник, вынула из него две свечи. Одну зажгла от ночника, вторую от первой. Примостила обе перед зеркалом. Немного покрутилась перед ним, подняв руки.

– Волосы красивые, – заключила она. – А так не очень.

– Волос наших они еще не видели. – Орыся теперь тоже стояла рядом, смотрелась в соседнее зеркало.

– Но им, наверное, понравятся. У наших цвет басак в цене как редкость, а для парней из Роксолании он, наоборот, должен цениться как память о доме. Повезло нам унаследовать его от матушки.

– Да. Не от отца, – коротко ответила Орыся, уставившись в пол, на узор ковра.

– Ты чего? – удивилась сестра.

– Нет-нет, пустяки. Сон один вспомнила. Совсем глупый.

О сне Михримах не стала спрашивать. Она развязала тесьму у горла и вызмеилась из рубахи. Снова, теперь уже обнаженная, с изящной грациозностью – даже самая строгая из наставниц осталась бы довольна – повернулась перед зеркалом. Внимательно изучила отражение.

– А вот это – ну как оно может хоть кому-нибудь понравиться? – с огорчением сказала она, придирчиво ощупывая свое тело, тоненькое, гибкое, с узкой талией и маленькой грудью. – Кормят нас, кормят, а все без толку: нас с тобой вместе сложить надо, чтобы получилась настоящая красавица.

– Ничего. – Младшая из сестер по-прежнему смотрела в пол. – Жених оценит.

– Какой еще жених?!

– Да ладно тебе…

– Ах, ты про этого… Да ну его, глаза бы мои на него не смотрели! И вправду хоть с чубатым янычарчиком сбега́й!

– Слушай… – младшая наконец оторвалась от изучения узора, – а давай к ним сбе́гаем прямо сегодня ночью?

– С ними? – испуганно спросила старшая.

– Да нет, к ним. Не сбежим, что ты, а сбе́гаем. – В глазах младшей появилось то, что Басак-хатун называла «шайтанской искоркой»: то отчаянно-безудержное выражение, вслед за которым у обеих сестер почти всегда следовала некая грандиозная выходка. Потом, правда, временами следовала изрядная взбучка, но это ведь не всегда, а только если попадались. И в любом случае после проделки.

– А давай! – моментально решилась Михримах. Может, она и оробела на какой-то миг, но теперь в глазах у нее зажегся такой же лихой, бесшабашный огонек.

Все-таки они близнецы. Пусть даже Иблисова метка на виске только у одной.

Не медля более ни мгновения, девушки подбежали к большему из сундуков. С крышкой им пришлось повозиться, но вот она уже открыта. Внутри – шелковые и атласные покрывала, простыни, рубахи денные и спальные… аромат лаванды… Верхней одежды тут быть не должно, она совсем в других сундуках хранится. Тем не менее такая одежда в сундуке есть, только она припрятана на самом дне.

Быстро и привычно сестры облачились в яркие шальвары и узкие кафтанчики, скрыли под шапками волосы. Если сейчас кто-нибудь заглянул бы в комнату, он не увидел бы в ней девушек. Посреди спальни стояли два «цветка». Днем их, ярких, как бабочкино крыло, было бы видно за фарсанг[10]. Но, как говорится, «под лунным светом все “цветки” на один цвет».