— Текст на странице сто сорок шесть, — сказала Инна. — Рассказ О. Генри. По-английски он называется «Полдоллара», а по-русски «Без вымысла»… Какие всё-таки вруны эти переводчики! Еле нашла этот рассказ… Я сегодня отправлялась в школу со спокойное совестью…

Сначала они долго шли по Невскому, потом у Фонтанки свернули и сели на трамвай и трястись долго-долго, пока не въехали в липовую аллею Центрального парка культуры и отдыха.

Костя и Инна были одни и вагоне. Сквозь окна светло голубело небо и мутно голубел пруд. В парке почти никого не было. Только плавали в пруду три ранние утки. Потом откуда-то появились два чёрных лебедя с красными клювами. Костя и Инна шли по берегу пруда, смотрели на водоплавающих и молчали. Косте казалось, что всё, что он сейчас скажет, прозвучит глупо и совсем не так, как надо.

— Ты последнее время чего-то мне не звонишь, — сказала Инна.

Начал вдруг моросить дождь. Костя и Инна брели от одного выцветшего гриба к другому.

— Я звоню, — сказал Костя. — Я звоню и звоню, как колокольчик…

В глазах у Инны был холод.

— Я не поняла юмора, — сказала Инна.

— Тебе ведь всё равно, звоню я или нет, — сказал Костя.

— А зачем тогда я хожу с тобой по этому парку? — спросила Инна.

— Я не знаю, — ответил Костя. — Пока ещё не знаю.

Инна достала из сумки и протянула один бутерброд Косте.

— Мне их бабушка зачем-то в сумку пихает. Я их обычно отдаю гекторовскому Караю. Я ведь по Невскому в школу хожу…

— А сегодня?

— А сегодня я поехала в школу на трамвае и встретила тебя.

Костя попытался взять Инну под руку, но она не позволила.

— И решила отдать бутерброды мне? Гав! Гав!

Песчаные парковые дорожки вились вокруг пруда, потом выводили к колесу обозрения и к парашютной вышке, с которой никто не прыгал, и намокший парашют висел, как огромная выстиранная простыня.

— Прокатимся? — спросил Костя, когда они оказались около колеса обозрения.

Инна первой залезла в кабину.

— Нам, пожалуйста, шесть билетов, — попросил Костя у сонной билетёрши, ведавшей движением колеса. — Мы хотим подольше покататься…

— Ну-ну… — непонятно сказала билетёрша.

Когда колесо поползло вверх, Костя посмотрел на Инну и вдруг увидел, что она плачет. Растерявшийся Костя стал гладить Инну по голове, как маленькую девочку. «Ну не плачь, ну не надо…» — повторял он всё время. А Инна, как избалованная маленькая девочка, которая хочет, чтобы её подольше утешали, продолжала плакать, а колесо тем временем поднялось на высшую свою точку, и, гладя Инну по голове, Костя видел, как сидит внизу завёрнутая в полиэтилен билетёрша, как плавают лебеди в пруду, морщиня за собой воду, как бежит по песчаной дорожке мальчишка в белой куртке. В лицо Косте дул дождевой берёзовый ветер, и Костя подумал, что, наверное, отец вместе с владельцем незаконного курятника Семёновым давно начали запасать берёзовый сок, но Инна в этот момент вдруг перестала плакать и обняла Костю, губы её были сухими, а поцелуи неумелыми, и опешивший Костя вдруг обнаружил, что колесо снижается, а билетёрша смотрит на них с ухмылкой. Но вот колесо опять поползло вверх, Инна отвернулась к окну, в которое вместо стекла был вставлен ветер, а Костя сидел совершенно обалдевший и счастливый, и не знал, что делать дальше.

Потом они снова ходили по песчаным дорожкам, но на этот раз держась за руки, смеясь, обнимаясь, они разговаривали о школе, о предстоящих экзаменах, о том, кто куда будет поступать, и о том, как, в сущности, быстро пролетело время.

Третий день десятиклассник Гектор Садофьев сидел на всех уроках один. Третий день два его постоянных соседа — Костя Благовещенский и Инна Леннер отсутствовали.

Первое мая приближалось медленно, черепашьей поступью: 25, 26, 27… За шесть часов сидения в школе погода менялась несколько раз. Утро было серым, как солдатская шинель. Город ходил в ней до полудня. К полудню яростное солнце вознамерилось всё вокруг сжечь, но потом оно с неожиданной стыдливостью закрылось тучами, и хлынул дождь. На алгебре Гектора вызвали к доске, и он получил тройку, несмотря на трубные подсказки Жени Константинова.

А после четвёртого урока…

— Дети мои, — зашла в класс Алла Степановна Ходина. — Костю Благовещенского и Инну Леннер учительница химии встретила на Невском проспекте. Она, естественно, полюбопытствовала, почему они не на занятиях, но вразумительного ответа не получила. — Алла Степановна оглядела класс. Было тихо, только лупил в окна дождь. — И вот теперь директор всё знает, а мне велено поставить в известность об этом возмутительном прогуле вашу комсомольскую организацию. Всё!

— А Тристан и Изольда! — вдруг гневно закричал Женя Константинов. — А Орфей и Эвридика, Ромео и Джульетта, Руслан и Людмила? Мы составим директору ходатайство!

— Составляйте, что хотите, — устало ответила Алла Степановна, — единственное, о чём я жалею, это о том, что ваша классная руководительница по-прежнему болеет…

— Мы потребуем принятия закона в защиту любви! — не утихал Женя Константинов.

Алла Степановна вышла из класса. Пятым уроком была физика.

— Глупость какая, — сказала на перемене Гектору Таня Соловьёва. — Шляться по Невскому… Они, что, спятили?

В нарушение предписаний о непременном ношении школьной формы Таня была сегодня в голубом платье под цвет глаз, а сами глаза, широко расставленные, радостно и мечтательно поблёскивали.

Гектор пожал плечами.

— Ага… — засмеялась Таня. — Ты ревнуешь…

Гектор спустился на первый этаж в вестибюль, где сидела и зевала нянечка тётя Катя. Вестибюль украшала доска отличников, на которой ни разу не появлялась фотография Гектора. На доске зато много лет висела фотография Нины Парфёновой. Под фотографией последовательно сменялись цифры: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10. Десятиклассница Нина Парфёнова была пухлощёкой, шаловливой девчушкой с ямочками на щеках. Когда-то давным-давно, классе, кажется, в третьем, Гектор сидел с ней на одной парте и дивился, как Нина, высунув кончик языка, выводила на уроках чистописания прописные буквы. Они у неё никогда не вылезали из косых линеечек и были почти неотличимы от прописей. А Гектор, быстро- быстро всё написав, радостно захлопывал тетрадь — только брызги чернильные летели Нине на белый фартук. Нина копила в глазах слёзы, но не жаловалась.

В вестибюле стояло гигантское зеркало. Оно слегка кривило, и, когда мимо проходили люди, ноги у них словно подламывались. Первоклассником, становясь на линию, где плиточный пол вестибюля переходил и паркет, Гектор был зеркалу до половины, теперь он помещался в нём весь, от светлых замшевых ботинок до светлых волос, закрывающих уши, и индейской пряди, которая задумчиво торчала на затылке, словно не знала, куда ей падать — назад или вперёд. Встречая Гектора в коридоре, директор школы Тимофей Тимофеевич задумчиво ворчал: «Волосатик… Ах, волосатик… Ну, волосатик…», однако прямых указаний немедленно пойти и подстричься не давал.